О, если скромные стихи мои
неумолимый критик не затянет
петлёй своих изысканных раздумий —
и рукопись моя в печать уйдёт
весёлым белоснежным пароходом,
хотелось бы, чтоб на обложке сборника
росли цветы, голубка ворковала,
ручьи звенели, проносился поезд,
гурьбой ребята торопились в школу
и чтоб моя любимая смеялась.

Что нужно, чтобы стать поэтом?
По крайней мере — лист бумаги
и карандаш иль авторучку.
Неплохо бы библиотеку
иметь свою со словарями
и справочной литературой,
хотя общаться нужно больше,
конечно же, с живой природой:
рассматривать цветенье веток,
знать птиц, рассветы и закаты,
озёра, горы, горизонты
и круглолицую луну,
что спит на облачной перине.
Ты к ней по лестнице взбираться
не вздумай: это нереально,
к тому же, чересчур опасно.
Уж лучше мчаться на Пегасе,
коль ты ещё не космонавт.
Но прежде научиться надо
П И С А Т Ь.
Так что бери, сынок, портфель
и в школу топай!

Раскрываю старую тетрадь:
Отрадно ощущать, что крылатые строки,
Скользящие по мраморным небесам бумаги,
Не изранены завистью,
Не подрезаны злобой.
Никаких помех.
Передряг не ведаю.
Повсюду хрустально и солнечно.
И нежное слово «люблю»
Таинственной лебедью
С легкомысленным взглядом русалки
Плещется среди чистых зыбей души,
В белоснежных перьях
Пряча лазурное золото.
Эта Синяя птица — моя Девушка.
Хочу коснуться плеча,
А она закраснелась, как яблоко,
Стыдливо шепча:
— Не надо…
Слова засушены, как незабудки.
Словно гербарий памяти,
Листаю старые тетради —
Осторожно вхожу
В музей юности.

Вы меня извините за смелость,
Но без смелости что там за жизнь?
С авторучкою мне захотелось
По экватору неба пройтись.

По эклиптике я начинаю
Свой поход среди звёздных полей.
Кит… Орёл… Между ними, я знаю,
В южном небе горит ВОДОЛЕЙ.

Дышат жабрами звёздные глыбы,
Блещет их чешуя серебром.
Узнаёте? Созвездие РЫБЫ
Я не сетью ловлю, а пером.

Что за блеск! Широта-то какая!
Нет нигде даже маленьких стен!
Шкурой звёздной спокойно сверкая,
Выпасается в небе ОВЕН.

Я припомнил себя мальчуганом,
За щекой — холодок леденца.
Я родился под Альдебараном,
Под звездой золотого ТЕЛЬЦА.

Пусть кому-нибудь звёздный мой опус,
Как фонарик, посветит впотьмах!
Неразлучные Кастор и Поллукс
БЛИЗНЕЦАМИ живут в небесах.

Я не очень дружу с чудесами,
Но поверю, коль скажет чудак,
Будто звёзды шевелят усами —
В небе северном светится РАК.

Рядом блёстками шерсть серебрится.
Я ищу огневые слова,
Чтобы в звёздном, блестящем зверинце
Описать безмятежного ЛЬВА.

— Брось стихи сочинять! Лучше спи-ка!
— Нежным голосом мне говорит,
Словно спичка зажжённая, Спика,
Что в созвездии ДЕВЫ горит.

Не знаком я с небесным базаром,
Но мотаю себе на усы,
Что торгуют и звёздным пожаром,
Если в небе сверкают ВЕСЫ.

Звёзды-звери. Их яркость — как ярость.
В сотню солнц полыхает плафон.
Это свет излучает Антарес,
В ядовитый входя СКОРПИОН.

Звёздный мир — интересная штука.
Он горит в стихотворном столбце.
Воин стрелы пускает из лука.
Центр Галактики виден в СТРЕЛЬЦЕ.

Завершается звёздная сага.
Мне спускаться пора на луга.
Замыкают кольцо Зодиака
КОЗЕРОГА крутые рога.

С детских лет мечтаю стать поэтом,
Чтобы в душах светом голубеть.
Осенью, зимой, весной и летом —
Круглый год — искриться и звенеть.

Но мечта моя — совсем не мания.
Просто сердце задаёт вопрос.
Жду не похвалы, а понимания,
Хоть не очень я сладкоголос.

Помогите моему аллюру,
Юному Пегасу моему:
Хочет он влететь в литературу,
Книжкой стать в читательском дому.

Может, стих мой вырастет, как фикус,
В чьей-нибудь квартире? А пока
Незаметен творческий мой импульс,
Не идёт в печать моя строка.

Словно айсберг, я свечусь мечтою.
Холодно от этой мысли мне:
Лишь одна седьмая над водою,
В основном же, весь я — в глубине.

Любил я в детстве открывать балкон.
Бабуля на базар спешила рано.
Там наливали молоко в бидон,
А здесь цвела акация. И пряно

Душистых гроздьев пенистой волной
Светло тянулась к моему лицу…
Казалось, руки бабушки со мной,
И сердце улыбалось деревцу.

Хотелось петь и сочинять стихи,
Но даже этого казалось мало.
Акация, как тонкие духи,
Повсюду сладкий запах разливала.

Белее пудры гроздьями цвела,
На наш балкон без лестницы взбираясь.
Я закрывал глаза — она плыла,
И аромат летел, как белый аист,

Как снег, как белоснежный махаон,
Как белая улыбка, в сердце прямо.
Любил я в мае открывать балкон:
Акация была нежна, как мама.

Ах, дом двухэтажный с балконом во двор,
где шепчется с небом шелковица!
Мне хочется выйти с тобой на простор
и с простором тем познакомиться!

Забывая о сказках братьев Гримм,
стану ль птицей высокого норова,
чтоб назвали меня полководцем рифм
вроде Жукова или Суворова?

Я живу на Нежинской, 16/30.
Место хорошее. Цветёт акация.
Мне впервые скоро придётся бриться,
и стихами начну увлекаться я.

Я куда-то на крыльях как будто лечу
и хочу по деревьям лазить,
но поэтом себя величать не хочу,
чтобы, как говорится, не сглазить.

Три раза сплюну через плечо:
«Тьфу! Тьфу! Тьфу!», избегая сглаза.
Влюбился я в эту жизнь горячо
и в песню копыт Пегаса.

Я помню, как спросил однажды:
«Мама! —
Касаться рано стал глобальных тем —
Откуда взялся я? Скажи мне прямо!..
В те годы был я маленьким совсем.
— Тебя нашли, — мне мама отвечала.
— Когда? — не унимался я.
— Весной.
— А где?
— А там, где волны у причала
Светились всей своей голубизной.
Какая-то русалка там купалась.
И шепчет мне: «Возьмите малыша!..»
А бабушка так мудро улыбалась,
Что понимал я: то была «лапша»!
Не верил я тем сказочным балладам,
В которых плыли чудо-корабли.

Теперь же точно знаю: это правда.
Весной меня в морской волне нашли.
Мне море было колыбелью, люлькой.
Я даже вспоминаю иногда
И ту русалку, с плеч которой струйкой
Стекала черноморская вода.

Эта тайна всем взрослым знакома.
Принесла меня мать из роддома
И сказала супругу тихонько:
— Будет имя у сына Афонька.
Но пришла невзначай к нам соседка
И заметила верно и метко
Языком, как иголка, колючим:
— Пусть он будет Олегом уж лучше!..
Я подрос. И сказал по секрету
Папа мой, закурив сигарету,
Что по морю я плавал в корзине,
Что купили меня в магазине,
Что нашли меня в парке весеннем...
Но не верю я сказочным бредням.
Мне известно, я взялся оттуда,
Мне те мифы развеять нетрудно:
Мать однажды легла под звездою —
И с ресниц я скатился слезою.

Стоит мне увидеть Аню —
Затеваю ссору.
Но сейчас же вдруг тарзаню —
Лишь увижу Лору.

Не нужны мне Галки, Светки.
А проходит Лора —
Как Тарзан, лечу я с ветки,
Прыгаю с забора.

Почему я полон риска,
Самому не ясно.
Неужели мне Лариска
Нравится ужасно?

Проснулся я. Вскочил,
Плыву, как лодка.
За телефон хватаюсь при луне.
Я думал, что звонит междугородка,
А это дышит милая во сне.

Заулыбавшись от такого чуда,
Я мысленно шепчу себе: «Бай-бай!»,
Как вдруг звонят — кричу: «Алло! Откуда?»,
А это за окном звенит трамвай.

И вновь, проснувшись утром, к телефону
Тянусь, но он молчит в моей руке.
Ошибся я, придя к другому звону —
Сынок мой трель пускает на горшке.

Я вновь стараюсь обрести дремоту.
Летит луна, как ведьма на метле.
Звонок! — я поднял трубку сквозь зевоту,
А это звон посуды на столе.

Ложусь. Укрылся. Только полшестого.
Проверил, всюду ль выключил я свет.
С трудом уснул — звонок раздался снова:
Звенящий снился мне велосипед.

Опять не сплю. Ну, что ж это со мною?
От дзиньканья всю ночь покоя нет.
Взял трубку я, а это за стеною
Жену свою расцеловал сосед.

Никак я не могу привыкнуть к звону.
И вновь разволновал меня звонок.
Опять звонят — бегу я к телефону…
А это дети мчатся на урок.

Подумал я, что телефон — обуза.
И вот я обуздал его теперь.
Но вновь звонок раздался. Это Муза
Звонит в парадном, чтоб открыл я дверь.

— Хотите, чтобы взвесила я?
— Да.
— Могу. Сейчас вам взвешу.
Подождёте?..
Три с половиной!
Ну, так что?
Берёте?
— Беру! Найдётся ль завернуть куда?
— И ленточкой перевязать?
Хотите?
— Да, этой, голубою, самый класс!
— Тогда прошу, пожалуйста!
Возьмите!
С рожденьем сына поздравляю вас!

Родился в Одессе в апреле я.
Почитаю Марка Аврелия,
И с собою наедине
Пребывать так хочется мне,
Как римскому императору,
Философу и литератору.
К нему у меня симпатия.
Ужели родился некстати я?
Родиться, видать, опоздал:
Ведь сердце моё, как сандал,
Желало раскрасить мир,
Где ржал мой Пегас-кумир.
Терпел я в жизни аварии —
И всё ж убегал от беды,
Лишь сияли глаза мои карие —
Каштанов тёмных плоды.
Нашёл я себе затею:
Недосыпаю, потею,
Водя по полям бумаги
Изысканных рифм ватаги.
Не тянусь я в небо огнём,
Потому что живу на нём —
На девятом живу этаже.
Подражаю Эжену Атже —
Репортёру фотоискусства,
Потому что сияют чувства
Уитмена, Бёрнса, Фроста —
Всех перечислить непросто —
Паустовского и Превера.
Люблю я и Лабрюйера,
Душа которого — ум,
Как на судне вместительный трюм…
Мой череп держит атлант.
Краткость — мой брат-талант,
А не чеховская сестра.
Так что точку ставить пора.
Ненавижу тоску и страх.
Остальное — в моих стихах,
Где найдёте и эти слова:
Охота к жизни жива!

Худею я, теряю аппетит,
Молюсь: не знать бы изверга такого!
Пришёл с работы отчим и кричит:
— Снимай штаны! Ремня получишь снова.
Ты, вижу, танцевал в квартире твист?
А в черепной коробке, значит, пусто?..
Упал со шкафа композитор Лист —
И отлетела голова от бюста.
Её никак не склею, не скреплю.
Молчу, хоть это ведь сестрёнки шалость.
Что делать? Только плакать мне осталось.
И только бога втайне я молю:
Моя бы целой голова осталась!

Я вспоминаю детство. Между прочим,
Жилось несладко. Нелегко я жил.
Припомнилось: токарничал мой отчим
Точил он ручки для сапожных шил.

Не церемонясь, говорил он резко
И прививал во мне к труду любовь.
Я гаечные грани тёр до блеска
Так, что на пальцах проступала кровь.

А если грань зеркально не сверкала,
Царь гаечный стегал меня ремнём.
Стоять мне на коленях предстояло,
Над головой держа тяжёлый том.

Огромный том в руках дрожал нетрезво,
Казалось, руки обжигал огнём.
Белинского я ненавидел с детства,
Хотя и ничего не знал о нём.

Сто гаек — каждый день! Своё заданье
Я исполнял, не прекословя злу.
Но вновь наказан за непослушанье:
«Коленями на гвозди стань в углу

И высоко держи Виссариона,
Пока просить не будешь у меня
Прощения!..» Стоял я отчуждённо,
В коленях ощущая жар огня.

Въедались в кожу гвозди среди мрака
Стоял в углу я, потерявший речь.
Виссарион неистов был однако.
О, детства моего дамоклов меч!

Напомнили о нём стихи в блокноте.
Нет отчима давно. Прошли года.
Но том в кроваво-красном переплёте
Мне, как химера, снится иногда.

Помню, когда был я сорванцом,
Мне отец рассказывал легенду,
Словно разворачивал он ленту
И слова оттачивал резцом.

Юноша влюбился не на шутку,
Так, что и рассудок потерял.
А девчонка, поправляя юбку,
Говорит: «Пойду с тобой на бал,

Если сможешь в качестве подарка
Дать мне сердце матери твоей.
Полюблю тогда тебя я жарко —
Мамы сердце принеси скорей!»

В тот же день убил он мать родную,
Вырвал сердце из её груди
И к невесте мчит напропалую,
Задыхаясь яростно в пути.

На дорогу капли крови жаркой
Падали и розами цвели.
На свиданье с девушкой под аркой
Он летел, не чувствуя земли.

Но упал споткнувшийся бедняга,
И спросило ласково у ног
Сердце, что горело ярче мака:
— Не ушибся ль больно ты, сынок?..

## 1
Хоть и бывает совсем не до смеха,
Радуюсь я неустанно.
Крикнул мальчишка мне с ветки ореха:
— Дядя! А я — обезъяна!
В этом немало любви и доверья.
— Эй, не сорвись ты, каналья!..
Где вы, зелёные кони-деревья,
Те, на которых скакал я?

## 2
Ещё не знал я, что такое страх.
Пространство мог преодолеть любое.
Шелковица, я на твоих ветвях
Скакал, как всадник, в небо голубое.
От ягод, помню, был я весь лилов,
Чернилами как будто перемазан.
Напоминали ветви скакунов,
И в каждом было что-то от Пегаса.
Когда-нибудь я стану стариком,
Чтоб прошлое жевать, подобно хлебу,
И помнить: на шелковице верхом
Лечу я к солнцем вышитому небу.

Зазолотились окна на закате —
И в памяти воскресли мощи дня:
Когда студентом был я, баба Катя
Сварила борщ и позвала меня.
К воспоминаньям стану привыкать я
И в память уходить, как в дебри рощ.
О, как хотел бы я, чтоб баба Катя
Меня сегодня позвала на борщ!

Один есть мастер слова исполинский.
Опять я вспоминаю школьный пыл
И то, как наш учитель Бакалинский
Поэта Маяковского любил.
С минуты той, когда его увидел я,
Меня к себе привлёк он, как магнит.
Давным-давно на свете нет учителя,
Но память голос трепетный хранит:
— Друзья мои, готовьтесь к сочинению,
Давать вам тему буду я — не Дюк —
О том стихе, который звал к сражению,
Диктуя волю там, где нет прислуг.

Поэты все — не бабочки японские,
Танцующие в бронзовых лучах,
Они — как Александры Македонские,
Что рвутся в бой в гремящих сапогах.
Друзья, пусть ваше слово солнцем брызнет
И, как солдат, идёт за правду в бой!
Запомните: слова нужны для жизни,
А не для оболочки звуковой!..

Прокручиваю память, словно плёнку.
Мне сочиненья нравилось писать.
Я доставал, казалось мне, печёнку,
Кормить желая мысль свою, как пса.
И представлял поэта исполинского:
Он — Эверест! Нет, был он выше гор.
А баритонный голос Бакалинского
Мне слышится нередко до сих пор.
— Писать старайтесь ярко, а не выспренне,
Свой тезис излагайте посмелей:
Ведь все слова поэта — это выстрелы,
А не духи в гранёном хрустале.

Сколько всех падежей на свете?
Их нетрудно ли перечесть?
Помню, в школе учили мы, дети,
Что всего их в грамматике шесть.

Мне же кажется: больше тысячи.
Тысяч этак, пожалуй, пять.
Их не меньше, чем кушаний тыквенных.
Если хочешь, могу назвать.

Именительный и родительный…
А творительный, он — о чём?
Не о рифмах? Не об эпитетах?
Не о творчестве ли моём?

Я влюблён в падеж рассмешительный,
А хандрительного — не люблю.
Падежи собираю рачительно,
Будто в бочке сельди солю.

Мне за это положена премия.
Если спросят меня, скажу:
— С падежами дружу не со всеми я.
С раздражительным не дружу.

Ненавижу я разлучательный:
Душу он у меня крадёт.
Обожаю зато нескучательный.
Подружительный мне — как мёд.

Есть мучительный и томительный,
Но они не одни и те ж.
Леонидисто-окучмительный
Тоже есть среди них падеж.

Падежей у меня навалом —
Сотни, тысячи, их не счесть,
Хоть в учебниках — очень мало.
Посмотри и проверь: лишь шесть.

У меня же их столько тысяч,
Что никак не вместит их стих.
Все они, как телята, тычась,
Ищут вымя стихов моих.

Усыпательный усыпляет,
Убивательный стих убьёт,
Вдохноваительный вдохновляет,
Сногсшибательный с ног сшибёт.

Утруднительный утруждает,
Убедительный убедит.
Утвердительный утверждает,
Победительный победит.

Не могу описать их в прозе.
Стих мой зычен, как крик души,
Как чепе о том, что в колхозе
Увеличились падежи.

Ты вышла из-под кисти Модильяни,
А змейка платья твоего — сонет Шекспира.
Я всё продумал бережно и рьяно, —
И за тебя готов отдать полмира!
Эстрадная певичка пела мутно.
А ты нежна, как дорогая пудра.
Из глаз огнём бенгальским бьёт любовь.
Смычки зрачков твоих выводят скерцо.
За рёбрами в крокет играет кровь,
И раненым быком бунтует сердце.

## Монолог Кюхельбекера

Я думаю, всё это не к добру:
Какой-то рок влечёт меня к перу.
Возможно, то дорога к топору.
Не верю, что писать в наш век — отрава.
И скачет мыслей нервная орава:
Себя жалеть я не имею права.
Но цепко бьёт в груди моей кузнец:
«Скорее спрячь стихи свои в ларец,
Не то их сможет выучить подлец.
Потом их осудить сумеют все —
И станешь ты в крови, а не в красе
Мотаться сбитой бабочкой в овсе.
И уничтожит цензор тиражи,
И станешь ты в крови, как не кружи,
Дрожать подбитой бабочкой во ржи».
Надеюсь, лишь у друга одного
Среди стихов Готье или Гюго
Экспромт мой обнаружится легко
И, может быть, в газетной полосе
Посмертно вдруг во всей своей красе
Возникнет. Как неправы были все!
Я думаю, случается порой:
Лишь после глупой смерти став горой,
Поэта сердце гибнет, как герой.
Что делать мне? Как ускользнуть от рока?
О, как она обрывиста, отрога,
Поэзии бессмертная дорога!

Под брюки подстелив свои статейки,
Уселся я на сломанной скамейке.
И вижу: справедливость у окошка
Наивная вынюхивает кошка,
Которую тянул за хвост мальчишка.
Расскажет ли о том моя статьишка?..
Под фонарём скучнейшая афиша
Блестит на улице, как у старухи грыжа,
Когда она ложится под хирурга.
Мимо меня идёт, шатаясь, урка.
Плевать ему, что урна — для окурка.
Когда же заберёт его дежурка?
С подбитым глазом он — с циклопом схожий.
Сейчас несчастье в нём найдёт прохожий.
Гадюка-туча солнышко ужалит —
И скоро грязью будет город залит:
Её колёса развезут повсюду,
Внушая беспокойство и простуду.
Скрипит коляска детская протезом.
И всё вокруг пропахло вдруг протестом.

## Песенка

Я вспомнил сказку быта.
Та боль давно забыта,
Когда меня любила
Брюнеточка Людмила.

А было ей пятнадцать лет —
Мне скажет «ДА», всем скажет «НЕТ».
Теперь ко мне не ходит,
Парней других находит.

И счёт ведёт им, вроде
Как королям в колоде.
Ведь ей теперь шестнадцать лет —
Всем — только «ДА», мне только — «НЕТ».

То нежна ты, как роза, то зла.
Вот разгневалась вдруг и ушла.
Унесла сокровенность тепла —
Мы не будем любовью согреты.

Губ немеркнущий мак унесла
И похитила сердца секреты.
Я в раздумье стою у стола,
Среди книг я ищу сигареты.

Как смола, льётся в комнату мгла.
Может, завтра придёшь на заре ты?..
Сиротливо блестят зеркала
И тоскуют извечно поэты.

Быть хочу я жадным, жадиной, жадюгой,
Чтобы жизнь за жабры очень жадно брать,
Жадно слушать Баха, Моцарта и Глюка,
Страстью сердца скерцо там, в груди, играть.

Жадно я наброшу страсть свою на книги.
Так, бывает, жадно влагу пьют цветы.
Жажду жадно нюхать свежие гвоздики.
Быть хочу я жадным к миру красоты!

Ах, как взор мой жаден к чуду гор и впадин,
Жадно любопытен к жаждущим губам!
Не корысти ради я к познаньям жаден,
Жадный к ласке женской больше, чем к деньгам.

Никакой тут мерой жадность не измерить.
Если знаешь песню, сбрось её мне с губ!
— Слушать буду жадно, буду жадно верить.
Да, я жаден. Очень. Но зато не скуп!

Я в студии позирую художникам:
черты лица — не бабочек в сачок —
искусно ловят кисти. Осторожно так
у пирса рыбу ловят на крючок.
Сижу, не шевелясь. Забыл про лиру я,
грохочущую в туче грозовой.
Сегодня я художникам позирую —
засветится ли в красках образ мой?

У соловьёв нет словарей толковых:
Не нужно им искать для рифмы слов.
И всё ж, как я, немало песен новых
Исторгнуть каждый из души готов.

Нет ни чернил, ни для стихов блокнотов,
Нет письменных столов у соловьёв.
И всё же им, как мне, творить охота,
И каждый песню сочинить готов.

Не оставляя песенной работы,
Они звенят. Но, что тут не пиши,
Писательский союз не выдаст льготы
Творцам, поющим фибрами души.

Не знают ни базаров и ни баров,
И никогда за вдохновенный труд
Не получают птицы гонораров,
Ни премий, ни наград им не дают.

Не прилетая к сдобным хлеба крошкам,
Доверив небу опусы свои,
Не жаждут фотографий на обложках,
Не требуют признанья соловьи.

Чистейший звук. Откуда он струится?
Раскрыв глаза, стою, как истукан:
В цветущих вишнях трель горит жар-птицей,
Журчит, как в городском саду фонтан.

Мираж? Галлюцинация? Виденье?
Иллюзия? Воображенье? Сон?
Пророчит счастье жизни это пенье,
Поит природу родниковый звон.

Не бусы ль разноцветные из клюва
В простор хрустальный сыплет соловей?
Так дзенькают игрушки стеклодува,
Так светится-звенит в горах ручей.

Щебечет, свищет, щёлкает, сплетает
Из солнечных алмазов кружева —
И у меня как будто сердце тает
И сладостно кружится голова.

Как ветвь цветеньем белых акварелей,
Опять до дрожи счастьем полон я:
Мне прямо в душу майский ливень трелей
Легко летит из горла соловья.

Как будто у стволов стреляют почки,
Как будто токарь точит свой резец,
Из трюмов горла золотые бочки
Выкатывает сказочный певец.

Его услышал я — и ощущаю,
Что стал богаче, чем миллионер.
За это чудо благодарен маю:
Трель соловья пульсирует, как нерв!

Я подсмотрел: величиною с палец,
А голос — глыба, небоскрёб, гора!
Комочек серый, вовсе не красавец,
Но в нём — огонь цветного серебра.

Светло, мятежно, яростно ликует
Звенящих звуков бурный океан…
Вдруг упорхнул — душа о нём тоскует.
Раскрыв глаза, стою, как истукан.

Наверное, не раз мне будет сниться,
Как я стою в заброшенном саду
И слышу сердцем, жаждущим раскрыться,
Как звуки набирают высоту.

Снова строку, словно гнёздышко, вью.
Вспомнил я серую пташку:
Кошка, подкравшись хитро к воробью,
Сцапала, помню, бедняжку.

Лето звенело. Мне было лет пять.
Мог воробей тот погибнуть.
Но удалось мне у кошки отнять
Тельце и к иве подкинуть.

Сколько же музыки, страсти, огня
Слышалось в то воскресенье!
Как он чирикал, счастливый, меня
Благодаря за спасенье!..

Если когда-нибудь спросишь меня
О доброте — вдруг над ивой
Вспомню чириканье летнего дня:
Птичку я сделал счастливой!

Мне слышится голос. Он звонок.
Рассвет разбрильянтил сады.
Висит над землёй жаворонок.
Что видит он с той высоты?

Внизу панорама раскрылась.
Какие оттенки, тона!
Хлеб косят. Скирда появилась.
Как мамонт, огромна она.

И всё это жизни основы.
Вдали серебрится роса.
Поводят рогами коровы
То влево, то вправо слегка.

Коровы белы или буры?
Идут они, как на парад.
Их чёрные пятна на шкуре,
Как страны на карте, блестят.

Луч солнца, как ниточка, тонок.
За стадом следят пастухи.
Об этом поёт жаворонок,
Как будто слагает стихи.

Он весь — в стихотворной стихии,
Дарящий нам свет и тепло.
Но есть среди птиц и другие —
Есть птицы, творящие зло.

Подкравшись, неистовый коршун
Вдруг птаху схватил на лету.
Как звон золотистых горошин,
Попадали звуки в скирду.

И песенка из поднебесья
Не льётся уже за селом.
Умолкла прекрасная песня.
И точку я ставлю на том.

В воскресенье на птичьем рынке
Царит мандолинный щебет —
И в моей грудной клетке
Прыгает пламенем звёздным

Хрустальной легендой звенящая,
Ягоды звуков дарящая,
Рубинами крови горящая
Разноцветная песня щегла.

Густера, берш, таймень, минога
Плывут по книге, как пирога.
Уклейка, карп, кефаль, кутум —
Опять наводят много дум.

Голавли, язь, лаврак, плотва.
У рыб, наверно, есть права.
Скажите, кто из них нотариус:
Смарида, стерлядь или хариус?

Глазами по листам шагая,
Познал немало их: шемая,
Как в дом родильный, входит в Дон.
Есть среди рыб морской дракон.

Алеет нежной спинкой нельма.
Она — плутовочка и шельма,
Но старому вьюну близка.
А в сома втрескалась треска.

Сверкает золотом султанка,
Она, как видно, иностранка:
Плывёт к серебряному сигу.
Как много рыб! Листаю книгу.

Я — шофёр лимузина поэзии.
Мотор — метафоры.
Приятно, когда машина заводится сразу.
Посмотри на меня зовущими глазами —
и я приеду к тебе по шоссе
твоего синего взгляда.

«Хоть взор твой искрится, но, юноша, ты побледнел, —
Мне шепчет красавица в шляпке, — ты бледен, как мел».

Задумавшись сразу, совсем перестал я шутить,
Лишь вспомнилось мне украинское слово «блакыть».

Подходит оно для очей, для небес и для рек.
Пусть бледен я, но ненавижу английское «black».

Ведь «black» — это мрачный, унылый, как вакса, как бред,
Зловещий, как ворон, — не нравится мне этот цвет.

Блуждаю бульваром, припомнив, что кровь — это «blood».
А чтобы стихи напечатать, что нужно мне? Блат?

Я распахну свой ворот —
Пусть летит из гортани гром:
Одесса — чудесный город,
Чтобы родиться в нём!

Ах, это так интересно
Знать, что уверен поэт:
Нет лучшего в мире места,
Чтоб вдруг появиться на свет!

Как пенное пиво из кружки,
Тут море глазами пьют.
Тут жил Александр Пушкин,
Акации здесь цветут.

Прибой колокольные фразы
Снова шлёт в лазурный эфир,
Где сонетов хрустальные вазы
Пишет воздух, как Вильям Шекспир.

Любуюсь я небесами.
Подолгу они ясны.
А впрочем, вы знаете сами:
Одесса — город весны!

Я пришёл сегодня в лес.
Лепестки засеребрились,
Из земли подснежник вылез.
Что за чудо из чудес?

Как же он сквозь грунт пролез?
Как явился он на свет,
Если даже дырки нет?
Норку не найду никак.

Как же вылез он, чудак?
Я стою, разинув рот:
Ведь подснежник-то — не крот!
Как случилось это? Как?

Как же лепестки смогли
Выпрыгнуть из-под земли?

Когда заката догорают свечи
И, как смола, густеет тишина,
У склада в зной и стужу каждый вечер
Собака появляется одна.

Следы обнюхав и побегав чинно
Вокруг коробок и мешков, она
Ложится на разостланной овчине
Под шиферным навесом у бревна.

Рассвета ожидает, вспоминая
Хозяина… Сидят они вдвоём.
Попыхивает трубкою хозяин,
А пёс следит за тающим дымком.

Курил хозяин-сторож, и собаке
Знаком тот сладкий запах табака.
Ей кажется, что курит он во мраке,
Хоть нет уже на свете старика.

Он умер позапрошлою весною.
Собака без него спешит на пост.
Поднимет к небу голову, завоет:
Там Млечный Путь — как дым от папирос.

Буйвол месяца станет рогатым.
Приближаюсь к заката лучу.
Конь Есенина был розоватым*
Я ж на сивой лошадке лечу.

Розовел, словно лик от мороза,
Тот, есенинский, розовый конь.
Мой же конь — больше пепел, чем роза,
И не тот уже в сердце огонь.

Осень жизни расставила снасти,
Уж пошёл мне десяток шестой.
Конь Есенина — розовой масти,
Мой же конь — будто пепел, седой.

Не попасться бы в сети морозов!
Ведь зима-то уж невдалеке.
Конь Серёжи Есенина розов,
Я ж на сером скачу рысаке.

И от этого чуточку горько,
Не поможет мне даже пивко.
Конь Есенина розов, как зорька.
У меня ж — как сизарик, сивко.

Мой дед скамейку чистил наждаком.
Стоит скамейка эта в коридоре.
Недавно с сыном я пришёл на море —
И в горле вдруг застрял рыданий ком.
Не вспомню, деда нет какое лето,
А крики чаек вспоминают деда.

Приходишь ко мне ты, как радости, редко,
Свои мне читаешь стишки.
Мы дарим друг другу, дымя сигареткой,
Успехи, секреты, грешки.

Ты думаешь: им ли ругать меня? Им ли?
А дома — мораль и галдёж, —
Мы оба с тобою с рождения влипли,
Там ждут, что, как я, ты уйдёшь.

Пьянчуга-сердечник, он делает вермут.
Мне — отчим. Тебе он — отец!
Его бы я попросту выпорол, стерву,
Спасибо, что я — не подлец.

Ты думаешь часто: уж лучше каверны,
Чем ссоры, угрозы, бои...
Как скверны, как скверны родители Веры.
Они вполовину — мои.

@Миле Мерщий,
@артистке русского театра

Ты, право, настоящая актриса!
Прошу, прими тепло моей строки.
Тебе взамен сценарного Бориса
Пишу сентиментальные стихи.

Ему ты отдавалась без упрёка,
Мерцая жёлтой осенью в глазах.
Успеть бы мне тебя воспеть до срока,
Пока ты не сгорела в облаках,

О, сердца моего бортпроводница!
Лечу с тобой всё выше и вперёд.
И, словно металлическая птица,
Души моей гудит аэрофлот.

Пишу тебе не ради юморочка.
И пусть я — не Шекспир и не Бодлер, —
Летит к тебе моя аэрострочка:
«Ты — лучшая актриса в Эсэсэр!»

У зорьки румяны ланиты.
Лежит перламутр на земле.
О, сколько успело нападать
Жемчужности этой живой!

И словно поэт знаменитый,
Январь серебром на стекле
Оставить решил мне на память
Автограф серебряный свой.

В сердце есть у меня киот
для тебя: ведь моя ты икона.
Да, икона моя и киоск
непривычного лексикона.

Я в глазах этих вижу цветы.
Вижу: груди белее, чем кипень,
и предчувствую скорую гибель
от иконной твоей красоты.

Я не верю ни в царя, ни в бога вещего,
Ни в жреца-гипнотизёра, ни в кудесника,
Ни в волшебника, ни в дьявола, ни в лешего,
А тем более не верю в Вольфа Мессинга.

В нём вранья полным-полно, как сил у мерина.
Пусть он чем-то необычен. Но не верю я.
Он судьбу не повернёт, как Краснопресненка.
Где он был, когда настало время Берия?

Дни военные. Он был тогда для мебели,
Когда Гитлер мастерил из мыслей месиво,
Когда двадцать миллионов стало пепельных?
Почему молчал он сорок с лишним месяцев?

Глянь на зиму. Белый снег кружится медленно.
Снег над раненой землёй похож на медика.
Верю в снег, обычный снег, летящий весело.
И совсем не верю в мессы Вольфа Мессинга!

Мне с тобою не тускло —
Солнечно.
Грудь взлетает под блузкой
Соколом.

Мне с тобой не тоскливо —
Весело.
Грудь сверкает, как слива
Вешняя.

Мне с тобою не грустно —
Радостно.
Семицветятся чувства
Радугой.

Что-то есть в тебе такое,
Отчего я весь в огне,
Отчего мне нет покоя,
Нет покоя мне.

Голосок твой слаще опер,
Для меня в нём — звуки все.
Бьётся сердце в клетке рёбер
Белкой в колесе.

Меркнут образы и краски:
Вся ты — сказочней мечты.
Подари мне сказку ласки,
Тайну красоты!

Волшебной женщиной танцует
В небесном сумраке звезда.
Здесь от костра из поцелуев
Робеет сваха-темнота.

Гудит костёр — грудная клетка
Большого красного коня.
И вдруг ты попадаешь метко
Разящей фразою в меня.

Ты говоришь: «Нет, я не фея»,
Но в миф меня уносишь вновь,
Где Млечный Путь, в ночи белея,
Предсказывает нам любовь.

И льются звёзды на поляны,
На губы и на дым костра,
Где захмелевший от полыни
Гуляет ветер до утра.

— А ну, дружок, задумай карту! —
Цыганка в сквере мне гадает, —
Сегодня говорю всю правду…
Я слушаю и дым глотаю.

— Не нужно, мальчик, так томиться.
Зачем же? Нужно быть смелей.
К тебе червовая стремится,
Ты тоже жаждешь встречи с ней.

Что ждёт тебя? Дороги, будни —
К червовой все твои пути.
Свиданье будет, встреча будет,
Ты сможешь в дом её войти.

Придётся с королём бубновым
Вести тяжёлый разговор.
Король тот выдержан и ловок.
Смелей вступай с ним в этот спор…

Со знанием картёжных правил
Хитро цыганка мне гадает:
«Сегодня говорю всю правду».
Я слушаю и дым глотаю.

Луговина палубы
пышно цветёт красоткой.
Трепещущие руки бриза
нежно раскрывают

юбочный бутон —
и две лебяжьи лилии
озаряют лицо моё
преддверием блаженства.