Бедные мои башмаки!
Редко я чищу вас.
А вы, трудолюбивые,
бегаете всякий раз

за девушками, за книжками,
за денежками,
за виски…
Набью вам набойки я,

ваксы достану, штырьки,
блеск наведу, куплю
шёлковые шнурки,
чтоб снова, как прежде,

бойкие,
звонко стуча набойками,
бегали вы усердно
за хлебом, за сигаретами,

за книжками лучших стихов…
О если б чинилось и сердце,
как пара моих башмаков!

Судьба! Ты беды сыплешь, как фасолины.
Я — сыт по горло! Больше не корми!

В Москве вдруг дико скорчился от боли я,
Сюда примчав из мертвенной Перми.

Дабы не сдаться явственной болезни,
В рассказ Эдгара По хочу уйти,
Но боль пронзает сотней острых лезвий —
И сердце, как щенок, скулит в груди.

Так перед смертью мучился Некрасов —
В его мозгу маячили гробы.
Но мне в могилу не сойти! Напрасен
Надсадный труд коварной, злой судьбы.

Мне рассуждать о гробе слишком рано —
Ещё цвести я должен, как сирень!
Пятнадцать горьких капель эскузана:
Я начал принимать три раза в день.

Отбиты носики прозрачных ампул
«Папаверин», — читаю. — «Анальгин»…
К Останкинской бреду я, как сомнамбул.
Ложусь в постель — ко мне приходит Грин.

Он уверяет, нежный взгляд бросая,
Что нужно верить только добрым снам, —
И возникает женщина босая,
Бегущая на помощь по волнам.

Мечты порхают из-под абажура —
Щеглы, дрозды, синицы, соловьи —
И слушаю я Шарля Азнавура,
Поющего мне песню о любви…

Но болью острой вновь я в плен захвачен, —
Лечу по мокрым улицам Москвы:
В горклинику меня хирурги прячут,
Подкошенного, словно клок травы.

Здесь нужно подружиться с кашей манной…
Недвижно тих тут коек белых ряд.
Лежу в палате на Ново-Басманной —
Вверху плафоны круглые горят.

Сестра в палату входит. Губы — броски.
Сейчас кому-то капельницу даст —
И ног её увижу я берёзки,
Что пахнут ароматами лекарств.

>В. З. Скоробрехе
Мне говорят: «Ты побледнел!»
О боже! Хоть бы стало лучше!
Как больно мне! Я заболел,
Как Горбачёв во время путча.

Темно в глазах. От боли рвота.
Ни двинуться, ни сесть, ни лечь,
Как будто в поясницу кто-то
Вставляет раскалённый меч.

Я медленно к врачу побрёл:
Не помогают мне нисколько
Ни анальгин, ни демидрол, —
Как будто в бок вошла иголка.

Нет облегчения ни в Боге,
Ни в токах, брызжущих в меня,
Пот выступает, мёрзнут ноги, —
Терплю, молчание храня.

Беспрекословно пояснице
Как раб, я подчиняюсь весь.
Ни кашлянуть, ни наклониться, —
Хоть заживо в могилу лезь.

Боль — мой палач. Конечно, лучше
Избавиться от палача.
Но надо мной сгустились тучи:
Нет в поликлинике врача.

Тут с Небом зря вести беседу —
Есть Бог иной! И посему —
Скорее в госпиталь! Я еду
На Пироговскую к нему.

Боль — крепче грецкого ореха.
Скрутила — не прожить ни дня.
Где Вячеслав? Где Скоробреха?
Лишь он один спасёт меня!

Спасёт, дабы не знал беды я.
И сердце, радостью стуча,
Воскликнет: «Руки золотые
У настоящего врача!»

Не знаю, что со мной случилось.
Обрыв. И мак. Вечерний час.
В тайник души ты просочилась
Сосновой смолкой жёлтых глаз.

За ивою гремело море
Копытом пены о скалу.
А ты лила из чаши взора
Любви янтарную смолу.

Мне говорили, что обмана
Ты от кудрей до пят полна.
Твердили, что непостоянна, —
Как здешний климат, неверна.

Плели: влетит в любые руки
Причёски лёгкое крыло…
Но можно ль думать о разлуке,
Коль сердце маком расцвело?!

Просыпался денька синеглазый хрусталь
В колыбели зелёной долины.
Провожала меня в незнакомую даль
Королева в кораллах рябины.

Среди белых снегов, где хоть зверем реви,
Я весенние видел картины,
Потому что писала мне письма любви
Королева в кораллах рябины.

Забываются песни на летнем лугу
И в осенней росе георгины.
Забывается всё, но забыть не могу
Королеву в кораллах рябины.

Я увидел её — и глаза загорелись,
Улыбнулась она, как звезда на экране
Пил я с нею вино, и шептала мне прелесть:
— Что-то ты чересчур уже нежен, мой Яни!

Согласилась. Пришла. Обнимаю, целуя.
Как горят эти кудри! Я — в рыжем тумане!
И от слов превращаюсь как будто в золу я:
— Что-то ты чересчур уже нежен, мой Яни!

Вот и тайна неведомой огненной страсти,
Но такой ли её мог я ждать на диване?
Шепоток разрывает мне душу на части:
— Что-то ты чересчур уже нежен, мой Яни!

Ночь прошла, словно миг, а уста на рассвете
Всё пылали подобием алой герани.
И не слышал я слов мелодичней, чем эти:
— Что-то ты чересчур уже нежен, мой Яни!

Улетели, умчались и дни, и недели,
Как со снежной горы быстролётные сани.
Только в памяти снова слова те запели:
— Что-то ты чересчур уже нежен, мой Яни!

Кого-то очень радует деньга,
Как будто нет на свете счастья выше,
А мне по нраву радуга-дуга,
Что дыбит семицветный мост над крышей.

Взлетает к небу в семь цветов спина —
Мне б небом стать, чтоб кошку смог воспеть я!
Цветную спину выгнула она,
И радуюсь я чуду семицветья.

Пачки писем выросли, как рощи.
Из различных уголков страны:
из Москвы, Тамбова, Мирогощи,
Знаменки, Саранска, Целины

солнечных сердец прислали росчерки
братья — нашей Родины сыны.
Это свет добра в сердечных недрах.
Письма — солнце жизни, не музей.

Я за сотни тысяч километров
ощущаю пламенных друзей!

Прохладна ещё для прогулок погода,
Но рад я: ступаешь ты рядом со мной,
Быть может, всесильному солнцу подобна,
Мне душу согревшая поздней весной.

Какие играем с тобою мы роли,
Не хочется мне отвечать на вопрос.
И думать не хочется — так ли? А с той ли?
Иду и касаюсь щекою волос.

Ты в пьесе любви принимаешь участье.
Хочу, чтобы нежно сыграла ты роль.
Таким и должно быть, наверное, счастье,
Щемящим и сладким, как старая боль…

Пишут письма на снегу
Воробьи и голуби.
Их и я прочесть могу
Возле синей проруби.

И синица, и снегирь
Сообщают новости,
Где во всю лесную ширь
Снег — страница повести.

Пишет лапками зима
Письма на опушке.
В строчках каждого письма:
«Сделайте кормушки!»

Посвящаю моей бабушке
Евдокие Феокистовне

С зимою опять расстаюсь я и верю
Заманчиво-хрупкой весне.
Зима на прощанье мне хлопает дверью —
С небес осыпается снег.

Давно уже ходит поверье в народе,
Что это не снег-чародей,
А дева Евдоха порядок наводит
В небесной постели своей.

Перины тряся, так готовится к свадьбе,
Что перья на землю летят.
А скоро ли свадьба? У Зевса узнать бы,
Но он ведь — не брат и не сват.

И я на Олимп — на Священную гору
В Фессалии не попаду.
Кружатся снежинки — стал белым весь город,
Как вишни в цветущем саду.

Всё стало вокруг и светлее, и краше.
И ввысь я кричу, озорной:
— Эгей, Евдокия! А свадьба когда же?
И чьей же ты станешь женой?

Молчит на Олимпе невеста Евдоха,
Желаний не выскажет вслух.
Ответа я жду, но — ни слова, ни вздоха.
С небес осыпается пух.

Ужели погода нам дарит подвохи?
Иль всё в нашей жизни — от жён?
Медовый, видать, месяцок у Евдохи.
Но кто ж рядом с ней? Аполлон?

Могучий и ловкий? Геракл ли? Гефест ли,
Кующий кинжалы любви?
Эрот ли, стреляющий в сердце? А если Орфей
Ярких молний в крови?

Не будем гадать, что за бог с нею новый:
Ведь истину трудно пролить.
Но шепчут снежинки, что месяц медовый
Решила Евдоха продлить.

Бабушкин сундук стоит в чулане,
Очень мало занимает места.
Серый он, как хуторок в тумане,
Где промчалось бабушкино детство.

Нет, сундук не назову я хламом.
Может, в нём поэзии истоки?
Может, из поэтов первым самым
Сундуку я посвящаю строки.

Он и школьной партою мне служит,
И лабораторией для фото,
И, как лучший друг, со мною дружит.
Может, не поймёт всё это кто-то.

Был он раньше чащей леса дикой,
А потом пилы познал ужимки.
Ночь. Над ним фонарь горит гвоздикой,
Плавают в кюветах фотоснимки.

Нравится сундук мне. Он чудесен,
Сделанный рукою человека.
Хоть и нет о нём пока что песен,
Но ведь сам он — песня дровосека.

Иногда покажется роялем —
Под моими пальцами играет,
Не подвластный, кажется, печалям.
Хочется назвать его мне раем*,

Как свою хатыночку давненько
(Наизусть учил я строки в школе)
Называть любил Тарас Шевченко,
Стих неся свой по сиротской доле.

Критик скажет: «Тема тут — не слишком,
Темой ты, по-моему, не блещешь:
Воспевать не стоит ящик с крышкой,
Где хранятся старенькие вещи!

Так что ты — поэт не настоящий!»
Критику ответить мне придётся:
— Для тебя сундук — обычный ящик,
Для меня же — жизни нашей солнце.

Бабушка на нём неутомимо
Швейную свою машинку крутит,
Грезя, чтобы внук её любимый
Выбился, как говорится, в люди.

Может крышкой он взмахнуть, как птица, —
Радуется, вижу, нашей встрече.
Тут портрет улыбчивый хранится
Сталинских усов в зелёном френче.

В книге Льва Толстого — дуба листик,
Ситец в незабудках, чьё-то фото...
Был сундук и у Агаты Кристи —
Прочитал в газете я какой-то...

Шаль, очки, день свадьбы, веер старый
(Даже прячет, может, чьи-то души?)
И бинокль, и струны от гитары —
Всё вместил в себе сундук из груши.

Из какой губернии далёкой
Привезла его сюда каруца?
Он, как наше море, стал глубоким —
Мне до дна никак не дотянуться.

О, сундук! Жизнь бабушек и дедов
Ты хранишь, о юности тоскуя...
Может, самым первым из поэтов
Оду посвящаю сундуку я.

— Бабушка, сшей мне из снега рюкзак!
Ждут меня дальние звёзды.
— Не соглашусь я на это никак:
я не хочу, чтобы мёрз ты!

— Бабушка, парусник мне не забудь
сшить, чтоб гулял я по морю!
— Нитки намокнут — ты станешь тонуть.
Надо ль готовиться к горю?

— Бабушка, очень прошу: из парчи,
милая, сшей мне ракету!..
— К солнцу взлететь? Там лучи горячи,
да и парчи такой нету.

— Бабушка, сшей моему стиху
гетры, трусы, футболку!
Можешь ли сделать хоть это?..
— Могу!
Нить только вдень в иголку!

Помню, бабушка купила
на базаре краски —
и раскрашивает мило
яйца к пасхе.

Приготовлена водица,
кисточки и вата.
Полоса огнём искрится,
как экватор.

Мотыльков, стрекоз круженье,
петухи и стрелы...
Бабушки моей движенья
очень смелы.

В сундуке своём глубоком
спрятав Иисуса,
бабушка садится боком
и рисует.

Под рукой — сиянье света.
Наблюдаю смирно:
— Бабушка! А что же это?
— Полюс мира.

Тикает будильник. Тихо.
Вижу рыбью стаю.
Перламутром зубы тигра
отливают.

На луну, колосья хлеба
мне не наглядеться —
и взлететь ракетой в небо
хочет сердце.

«Кто, — спрошу, — воскрес из смерти?
Где? В тени шелковиц?»
А в ответ мне: «Пионер ты?
Комсомолец?»

Для чего нужны ребёнку
идолы на яйцах?
Бью скорлупку, чтобы звонко
Рассмеяться.

Весна меня тревожит снова:
Хочу нарисовать апрель —
И в чувства погружаю слово,
Как кисть художник в акварель.

Оно зелёное и красное,
Попала и лазурь в тетрадь.
Как знать: пытаюсь не напрасно ль я
Портрет весны нарисовать?

Любовью вновь душа полна,
Как солнцем ветви сада.
Пришла на цыпочках весна —
Невеста звездопада.

Она построила дворцы
Из лепестков вишнёвых.
Зовут пути во все концы
И ждут рассветов новых…

Вдруг ошалело петухи
Распелись, разорались…
Так в детстве как-то раз стихи
В мой мирный сон ворвались.

Синие цепочки
округлённых букв —
узнаю твой почерк,
мой любимый друг.

Пишешь: «Скоро лето,
грустью грудь свело».
Не грусти! Приеду —
улыбнусь светло.

И, касаясь локона,
что, как май, душист,
расскажу, какой у нас
старославянист.

Станешь ты смеяться
звонко, как ручей;
буду любоваться
дугами бровей,

будет рядом где-то
литься птичья трель…
Только это летом,
а пока апрель.

Сердцем пел бы тебя ежечасно —
Каждый шорох твой славил стихом,
Если б это не слишком ты часто
Превращала в насмешки потом.

Потому и молчу я упорно,
И любви не касаюсь стихом:
Перерезал я лирике горло,
Будто курицу чикнул ножом.

Позабыть бы скорее былое,
Не грустить и не петь ни о чём —
Поостынь-ка, ты, сердце больное!..
Но опять залилось соловьём.

Похожа любовь на дорогу морскую.
А может, сравнения не отыщу —
Не странно ль: в разлуке светло я тоскую,
А рядом с тобой беспросветно грущу?

Довольно! Я буду совсем независим —
На северный полюс умчусь, уплыву!
Не буду, как раньше, писать тебе писем
И встречи с венками сонетов прерву.

Но только миную черту городскую —
Под стаями синих сентябрьских светил
Так радужно я о тебе затоскую,
Хоть рядом с тобою бесцветно грустил.

Я не видел тебя больше тысячи лет —
и каждый свой день, проведённый с тобой,
вытаскиваю из памяти, как лотерейный билет, —
и счастливее не бывает выигрышей!

>Я с пауками жил тогда,

У меня в гостях бывают
Циркачи-эквилибристы
И воздушные гимнасты —
Пауки-канатоходцы,
Юнги храбрые на реях,
Что на нитке-невидимке
С потолка свисают смело.

Но не только, коль признаться,
Потолочные артисты —
Пауки-парашютисты,
Виртуозы высоты
У меня в гостях бывают —
Иногда ко мне приходит
Та, с которой болью сладкой,
Словно нитью-невидимкой,
Тайна пылкая связала, —
Та девчонка-бригантина,
Что, в душе любовь рождая,
Поэтическим прибоем,
Гулко бьющим в берег сердца,
Бухту ласки не минуя,
Бороздит моря мечтаний.

В алом парусе косынки
И в чулках с окраской чайной
Вроде пряжи паутинной…
Не паук ли я случайно?

Этим вечером пьян без вина я.
Грусть, как галстук, с меня ты сняла
И вошла вдруг в троллейбус, не зная,
Что и в сердце моё ты вошла.

Ты — в толпе. Но к одной остановке
Привезла нас с тобою судьба.
Как царица, ты блещешь заколкой.
Я ж, наверно, похож на раба.

Трепещу при разлуке, как лань, я.
Сердце — сад, где цветёшь ты, как май.
Слышу, шепчешь ты мне: «До свиданья».
Хорошо, что не злое «Прощай!»

Я никогда не мучусь над стихом.
Из воздуха мой стих возникнуть может —
Внезапно, неожиданно, как гром,
Который в небесах раскаты множит.

Рождается из воздуха легко
Среди вранья и пошлости постылой.
При этом не забудьте одного:
В том воздухе витает образ милой!

— Твой стих сверкает, будто брошь
на бальном платье.
Откуда рифмы ты берёшь?
Хотела б знать я.

Берёшь из воздуха слова?
Ответь мне, Яни!
Они сверкают, как трава,
бегут, как лани…

— Плету из воздуха я стих?
Смеёшься, что ли?
Из силы веры он возник
в моей юдоли.

Вопрос, конечно же, не прост,
однако снова,
как Птицу Синюю за хвост,
схвачу я слово.

В него всем сердцем я влюблён,
оно чарует.
Есть Разум в Космосе, и он
мне стих диктует.

Ведь сила веры движет вновь
моей рукою, —
и эта вера в жизнь, в любовь
бежит строкою.

Я верил искренне в него —
в мой стих, как в чудо, —
и он возник. Из ничего,
из ниоткуда.

Я смеюсь над трактатом
с названьем «Секрет мастерства».
Откровенно скажу:
мне смешны излиЯНИя эти.

Что ж секретного в том,
что бегут из гортани слова?
Что же странного в том,
что хохочут они, словно дети?

Я спешу заявить вам,
что это совсем не секрет:
в том, как строчка рождается,
нет никакого секрета.

Как случайно, бывает,
являются дети на свет,
так слова возникают,
рождаясь из сердца поэта.

Я —
садовник
цветов поэзии.
Хочешь —
посажу в парке твоей души
красные хризантемы бодрости,
жёлтые магнолии тёплых сказок,
серебристые акации
первозданной искренности,
зелёные ели
с золотыми плодами улыбок,
голубые гвоздики нежности,
белые гладиолусы желаний,
лиловые лилии поцелуев…

Но ты любишь
только синие розы
бессонных ночей
и оранжевые свирели ожиданий.

Где пыл азарта, огненное солнце?
Была бы карта — Магеллан найдётся.
Ухи не сваришь, если нет улова,
Найдёшь доярку, если есть корова.

Где твой Грааль? Где дар первопроходца?
Корабль был бы — капитан найдётся.
Кто твой кумир? Актёр? Первопроходчик?
Был бы Шекспир — найдётся переводчик.

Стоишь ты, как нетронутый Грааль.
Соски готовы продырявить платье.
А я мечтаю хоть одно объятье
Надеть на стан твой тонкий, как хрусталь, —

И холодок твой лаской растопить,
Чтоб взгляд сиял, как праздник, чист и светел,
Чтоб сердца моего поющий петел
В узор любви вплетал рассвета нить.

Но между нами — сумрачная даль.
Я втайне этой дали шлю проклятье…
Твои соски хотят продырить платье.
Стоишь ты, как нетронутый Грааль.

Вновь кричат мои чувства в ночи:
«Мы без солнца погибнем!
Милый ветер любви!
Дуй сильнее, все тучи гоня!..»

Ах, зачем же ты прячешь две дыни
под свитером синим?
Лучше б ты этим солнцем бахчи
угостила меня!

Вновь сегодня я полон мучений:
Где найти талисман мне такой,
Чтоб меня от любых огорчений
Оградил бы, даря мне покой?

Жаль: никто не вручил талисмана,
Чтоб меня обходила беда,
Хоть, бывало, в ночи неустанно
И мечтал я о нём иногда.

Вдруг шаги раздаются в парадной —
И рассеялся в мыслях туман:
В нежном сердце своей ненаглядной
Нахожу я любви талисман.

Тихо губы тронула улыбка,
А казалось в ту минуту мне:
Закружилась, заиграла скрипка.
Наяву то было, не во сне.

Может сердце растревожить малость.
Так бывало и со мной не раз.
Вы скажите: ну а вам случалось
Умирать от света женских глаз?

Вчера я приобрёл сонетов книгу.
Взор потрясло копьё из букв: «Шекспир».
Под парусами рифм, подобно бригу,
Шекспир приходит в гости в новый мир.

Шекспир… Не знаю, был он или не был
И кто в его строках запечатлён,
Но все сонеты не заменят неба,
Цветущего в глазах твоих, как лён.

Хоть я не ас в шекспировском вопросе,
Сонетам тем я всё-таки не рад.
Нет, волосы — не проволока вовсе,
А солнечного шёлка водопад.

Пусть он велик — Шекспиру я однако
Не верю: лжёт его сонетный стих.
Глаза — не светят? Лжёт он, бедолага.
Твои глаза — два солнца голубых.

Глаза на два светила так похожи,
Что я свечусь всем сердцем в свете их.
Любовь моя! Шекспира ты дороже!
И меркнет пред тобой Шекспира стих.

Я думаю, бывает, лгут поэты,
И потому скажу, не утаю:
Меняю все Шекспировы сонеты
На ладу ненаглядную мою.

Должна же быть в поэзии смекалка.
Нельзя ль Шекспиру объявить войну?
Ты пахнешь вся, как свежая фиалка,
Что расцветает каждую весну.

Стих без сравнений режет слух, как проза.
Шекспир не прав. Не слушайте ханжу!
Любимая! Цветёшь ты, словно роза,
В которой вдохновенье нахожу.

И что бы мне не пели о Шекспире,
Решился объявить ему войну:
Сонеты — их сто пятьдесят четыре —
Меняю я лишь на тебя одну!

Как носом теплоход волну кроя,
Стихом простор я режу океаний,
Вдруг ощущая, что душа моя —
Роддом стихов и словосочетаний.

Возникших рифм звенит цыганский табор.
За них я поднимаю свой фужер.
Моя душа — роддом стихометафор,
В котором я — главнейший акушер.

Я изменял тебе не раз.
Я видел сотни разных глаз:
Скупых, доверчивых, манящих,
Порой обидами горящих.

То мне пощёчину давали,
То извинялись, целовали,
То соглашались: «Уходи!»,
Вдруг разрыдавшись на груди.

Я изменял не раз, не пять.
Я изменю тебе опять.
Всё переделать — труд напрасный:
Судьба останется судьбой.

И сколько раз ты будешь разной,
Я изменю тебе… с тобой!

Как белка, прыгал в кедрах день,
И, сея солнечные блики,
На золотых рогах олень
Светило нёс для оленихи.

Да, нёс он солнце на рогах.
Оно благоухало хвоей
И, отражаясь в родниках,
Томило, душу беспокоя.

Потом к ногам её скатилось.
Сияла счастьем олениха —
К оленьей морде прислонилась,
И стало сказочно и тихо.

В хрустальной вазочке на полку
Поставлю ветку бузины —
Зонтиковидную метёлку,
Похожую на круг луны.

С журналом на краю дивана
Задремлет невзначай жена.
И свет я выключу. И странно
Запахнет эта бузина.

Потом жена моя проснётся
Среди полночной тишины...
Луна ей с неба улыбнётся
Цветущим кругом бузины.

Мне кажется, что я калека,
Что я на этом свете — гость,
Когда несмазанной телегой
Скрипит голеностопа кость.

Мне представляется: дельфином
Плыву за светлым кораблём,
Когда я грею парафином
Голеностопный перелом.

Потом, как в лодочке воздушной,
Взлететь желая в облака,
На костылях качаю душу,
Покамест лечится нога.

Мне не лежится на перинах —
И я хожу на костылях,
Как маятник в часах старинных
Иль словно солнце в небесах.

>(Из Бертольда Фридриха Брехта,
Лет уж семь я не ступал ни шагу,
А когда явился раз к врачу,
Он спросил: «Хромаешь? Жаль беднягу».
— Ох! Я еле ноги волочу!

— Захворал ты из-за этой дряни!
Ну-ка! — улыбнулся врач светло. —
Бегать будешь ты быстрее лани!
Выбрось на фиг это барахло!

Спотыкайся! Падай! Руки цепки. —
Он схватил со смехом костыли,
На моих глазах сломал их в щепки
И — в огонь, чтоб там сгореть смогли.

Хромоту, смеясь, я забываю,
Бегаю. Могу и танцевать.
Лишь, бывает, глянув на дрова, я
Вдруг начну прихрамывать опять.

Хоть без отца, припоминаю, рос я,
Близка мне та далёкая пора:
Как рыжие весёлые колосья,
Росли мальчишки нашего двора.

Пришёл я снова ниве поклониться:
Меня у хлебной золотой стены
Встречают колкие усы пшеницы,
Словно отец, вернувшийся с войны.

Над моей колыбелью,
бывало, гримасничал Гитлер,
но гримасы его клоунады
мне были смешны.

Где теперь этот тип,
где теперь этот клоунский киллер?
Кто ответит мне лучше,
чем сам я, ребёнок войны?

Припев: Я считаю ступени,
я ухожу из дому.
Где-то хрипло поют
о ландышах
по-блатному.

Впереди —
сколько бед?
Грязь, дожди.
Денег нет,
чтоб купить
военкома.

Я считаю
ступени,
я ухожу
из дома.
Впереди —
дни
с безжизненным
автоматом.

Впереди —
неумолчная жизнь
зажата.
Впереди —
грязь, дожди.
Впереди —
только жди
почтальона.

Я считаю
ступеньки,
я ухожу
из дома.

Мне везло на войне,
на войне мне ужасно фартило,
где снаряды вовсю
куролесили, мимо летя.

Улыбалась судьба,
обошли меня взрывы тротила.
Я — дитя катакомбы,
я — действий военных дитя.

Припев.

Песни пела война,
и чирикали пули, как птицы.
В изголовье светилась
великой победы звезда.
Я — ребёнок войны.
И нередко то время мне снится.
Я — ребёнок войны.
Не забыть мне вовек те года.

Припев.

Забросил я стихостроку
И стал курсантом ОКВОКУ*,
Где часто вместо губ и глаз
Целую я противогаз.

Тут, в армии, всё есть у нас:
Кровать, подушка и матрас,
Ремень, лопата, лом и веник
Плюс три рубля казённых денег.

Селёдки хвостик есть из пищи,
Стих, спрятанный за голенище
(Лишь в сапогах стихи цветут).
И только нет любимой тут.

Появился я на свет весомо —
Пело ямбом сердце малыша.
Выходила мама из роддома,
Бережно в руках меня держа.

Ландышем дышал апрельский воздух.
Так и я дышал тогда весной.
Долго мне входить придётся в возраст,
Встретиться придётся мне с войной.

Всюду разрываются снаряды,
И во все концы летит свинец.
Ждут меня ужасные преграды,
Но стучит в груди моей кузнец.

От роду мне, может быть, неделя.
В свёртке, как алмаз, меня храня,
Мама, как мадонна Рафаэля,
Улыбнулась, глядя на меня.

#Из школьной тетрадки
Отец, вернувшись с фронта, рассказал мне,
Как вдруг снарядом ранена была
Тропинка, что лежала, будто женщина,
Которая в Берлин солдат вела:

— Я видел, ранена была тропинка,
Причём, самой пришлось лечиться ей,
Прикладывая к ране подорожник,
Чтоб рана заживала поскорей

Автомат в руках сжимая,
не злословь, —
в память сердца
не наведывайся лучше.

Для того она и ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ,
чтобы быть ей не совсем благополучной.
Та девчонка
навсегда теперь с тобой:
позабыть её
сумеешь ты едва ли.

Для того она и ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ,
чтоб о ней мы никогда не забывали.

Был странным я среди поэтов:
Писал стихи, отбросив страх, —
И маршалом Страны Советов
Назвал вдруг солнце в небесах.

Мой стих пронёсся, как цунами,
Взбесил майора мой сонет:
Гвардейским знаменем над нами
Зарделся трепетный рассвет.

Мой стих врезался в независимость,
Но таять не хотел, как воск:
О, Солнце, мой генералиссимус
И маршал светозарных войск!

Писал я: «Все — до генерала —
Лишь Солнцу мы подчинены».
Мне гауптвахта угрожала
И куча бед от старшины.

Вот подвергнулся строгой каре я —
И сижу в двадцать третьей камере:
Два окошка решётчатых, стены,
Дверь с замком, у которой конвой.

И мерещатся мне чьи-то тени
Шелковистой фигурной канвой.
Здесь обильно растёт бородка,
Как у графа или барона.

Здесь улыбка — как в воду канула:
Нас, как брёвна, везут на «каторгу».
Стерегут нас приклады винтовочные.
Жадно курим опилки махорочные.

Вспоминаются вишни в сахаре
И прогулки с девчонкой за город:
Лодка плавно скользит по реке.
Вспоминается…
Дверь на замке.

За рядами колючей проволоки
я хожу взад-вперёд по снегу.
Тишина, темнота. И холодно.
В этой жизни хорошего нету.

По мозгам захотелось словам брести,
слов движенье — пока не стихи,
а житейские грустные пакости,
в описаньях покамест тихи.

Я бреду вдоль сплетений проволоки.
Неизвестно, что ждёт впереди.
Знай, бесцельные годы кровь волоки
на мучительно больном пути.

Ну, за что змеи-дни эполетные
мне таинственным богом даны,
что ползут, одинаково бледные,
вдалеке от родной стороны?

Сквозь шипы металлической проволоки
я напрасно ищу людей.
Дни военные! Будьте прокляты,
воры молодости моей!

В двухсотой маршрутке сидя,
по улице Водопроводной
я каждый день проезжаю.

Если слева кладбище тянется,
то справа колючая проволока
во всю длину протянулась,
во всю ширину тянется
проволока,
колючая проволока...

На планете в других странах
пасутся коровы и кони,
там сахар, надежда, яблоки,
а здесь, где трамвай пробегает
по улице Водопроводной, —
лишь траурные деревья,
кресты да колючки из стали,
проволока,
колючая проволока...

Где-то порхают стрекозы,
зеленеют капустные грядки,
лягушки поют серенады,
шёлк пшеницы шуршит под ветром,
а здесь — засовы тюремные,
оконца в решётках железных,
земля черепами усеяна,
как будто зёрнами праха.
Надгробья, венки засохшие.
Кости дарят прибыль могильщикам.
Воздух пропитан горем,
и во всю длину протянулась,
как Чили вдоль океана,
проволока,
колючая проволока...

Когда я нередко еду
мимо сотен и сотен метров
длинной колючей проволоки,
я всегда задаюсь вопросом:
«Нужна ли она вообще,
эта проволока колючая?»
Думаю, что нужна,
даже крайне необходима,
но не здесь, где бежит маршрутка,
а скорее там, в преисподней,
где обитает Гитлер.
У него — неплохая кормёжка
из пепла сожжённых детей,
а кровать, на которой спит,
непременно должна быть сделана
из острых колючек проволоки.
Почивать Адольфу положено
лишь на проволоке колючей,
желательно под напряжением.
И в то время, когда он дрыхнет
на проволоке с шипами,
раскалённым паяльником нужно
рисовать на коже Адольфа
красивые татуировки.

И пусть при этом овчарки
тело фюрера рвут на части!

А если вам нужен юмор —
хотите, чтоб Гитлер смеялся? —
тогда давайте усадим
его на жаровню задом
и медленно будем жарить,
для собак голодных!
Говорят, что Указ готовится,
ходят слухи, что Гитлер станет
скоро Героем.
Посмертно

#Отрывок из поэмы
Телефон зазвонил — голос Юрия Трусова
Попросил, чтобы я написал о войне.
Но «ВОЙНА» для меня — слово очень кургузое,
И совсем это слово не нравится мне.

На войне может пуля пробить висок,
Превратив человека в мёртвую бабочку.
Мне же больше по нраву мирный лесок,
Где встретить можно Красную Шапочку,

Где фиалку нежную дарит апрель
В сиянье луча рассветном,
Где плещет плавниками форель
В оперении четырёхцветном.

А войну обожает одно сволочьё.
Я писать не желаю о бомбах.
Ненавижу войну! Мать меня от неё
Часто прятала в катакомбах.

Ненавижу слова «пулемёт» и «винтовка».
Война — нашей солнечной жизни воровка.

Воин! Службу крепи!
Кто там дремлет на фланге?
Кто бормочет о фляге?
Воин! Службу крепи!

Чтоб крылатые флаги
Не купались в крови,
Воин, службу крепи!
Кто там дремлет на фланге?!