>Моему сослуживцу
Ручьями лился пот из-под пилотки —
Глаза и лоб, и щёки обжигал.
Арбуз я нёс уставшею походкой
И с другом разделить его мечтал.

Сквозь жаркие тринадцать километров
(Мне тяжестью казался вес погон)
Я нёс арбуз под знойным, пыльным ветром…
Потом узнали: был зелёным он.

И в жизни личной может статься так же:
Пройдя в любви нелёгкий, длинный путь,
До слёз обидно думать, верить, жаждать —
И вдруг в арбуз негодный заглянуть.

Любя деревню, как святыню,
Я был весёлым, молодым,
И с ароматом золотым
Мне сравнивать хотелось дыню.

Желтела дыня, как луна.
Будто бедром, круглилась боком,
Сладчайшим истекая соком,
Как та неверная жена.

Слетались, славно мужики,
На аромат медовый пчёлы.
Что ревновать? Я был весёлым.
И пахла дыня у реки.

О, чувств безумных карнавал!
Как божий дар, как благостыню,
Безудержно любил я дыню
И к пчёлам дико ревновал.

Я иду в увольнение,
женщины глазки мне строят,
равнодушно гляжу,
мимо шелеста платьев идя.

Завернув на почтамт,
я пишу тебе новые строки
и старушке неграмотной
бланки берусь заполнять.

По Советской потоками
льются весёлые лица.
Что со мной? Отчего
мне безрадостно?

Словно во мгле,
затерялась улыбка моя.
Как мне в жизнь эту влиться,
чтоб улыбчиво-дерзко
шагать по родимой земле?

Эх, зайду в ресторан,
и шепча драгоценное имя,
я толкаю вперёд
опьянённо-поющую дверь.

Опускаюсь за стол —
и в лицо мне
красавицей-нимфой
улыбаешься ты
из стакана,
где красный портвейн.

Июль. Палатка. Южный Буг.
Я в строй бегу. Мне девятнадцать.
Мне нравится солдатский дух,
Когда звенят шаги по плацу.

В поход готовятся колонны,
Ефрейтор чистит пулемёт.
А старшина неугомонный
Солдатам письма раздаёт.

В далёком городе, наверно,
Вздыхают девушки о нас —
И мы мечтаем откровенно
Об увольнении в запас.

И часто снятся нам невесты
В ночной палаточной тиши.
И радостью искришься весь ты —
Так сновиденья хороши!

Давно забыл я про погоны,
Про блеск трассирующих пуль.
Теперь мне снятся полигоны.
Палатка, Южный Буг. Июль.

Союз писателей меня сегодня
Командирует в воинскую часть.
Гляжу: бойцов собралась в зале сотня
И стихотворца слушать принялась.

Притихли в зале юноши в погонах,
Подтянуты, опрятны и тихи.
О маршах, об учебных полигонах
Читаю нараспев свои стихи.

О том, как рота бросилась в атаку,
И грунт горы гремел, как барабан,
Где в гимнастёрке я бежал к оврагу —
И улыбался мне Бабаджанян…

Когда прошли, как строй солдатский, годы,
Я всей душою чувствую сейчас:
Солдатом снова стал бы я охотно
И не спешил бы уходить в запас.

Неизвестный матрос, здравствуй!
Я, младенец минувшей войны,
У твоей могилы стою,
Что вечным огнём увенчана,

И спрашиваю:
— Где
Твоя Неизвестная Женщина —
Та, красивая, стройная, нежная,
Тебя всю жизнь ожидающая?

Очень жаль, что ей не воздвигнут
Памятник…
Я — за памятник Женщине,
Вдовьей жизни её.

Пусть он будет простым и вечным,
Как берёзка под ветром вешним!..
Хочу, чтоб спустя столетия
Приходили люди с цветами

К той Ожидающей Женщине —
Монументу Женской Любви —
Так же, как я сейчас подошёл
К этому обелиску.

За платаном, за бюстом поэта,
Кто бессмертным стихом знаменит,
У добротных колонн Горсовета
Сколько лет эта пушка стоит!

Вот и я постою рядом с пушкой.
Пушка смотрит в морские края.
Я ж смотрю, как мальчишка с девчушкой
В бой играют, улыбки струя.

Вдруг душа будто в пятки скользнула —
Не на шутку пробрал меня страх:
Вроде звук орудийного гула
Поселился внезапно в ушах.

Дымом всё же не пахнет. Не ясно,
Что ж могло просвистеть это тут.
— Испугались вы, дядя, напрасно:
Здесь воробышки в пушке живут!

Смехом детским решив угоститься,
Объявил я испугу «капут»
И добавил: «Пускай только птицы
В жерлах пушек, как в гнёздах, живут!»

Мне кажется: живёт он, а не жил.
Рука — у сердца. Пулю ищут пальцы
среди костей, сосудов, нервов, жил…
Но никогда стихов не смолкнут вальсы.

Я слышу от кондуктора порой:
— Дружок! Кто ж за тебя заплатит? Пушкин?
— Не понял. Чем? Быть может, рифм игрой?
С ним пиво из одной не пил я кружки!

Огонь его стихов в душе храня,
разменивать нельзя их на монету.
Абсурд! Заплатит Пушкин за меня?
Чей медный лоб придумал фразу эту?

За Пушкина платили Блок, Ростан,
Цветаева, Багрицкий, Бабель, Драйзер,
Муса Джалиль и Ярослав Галан…
Но гения купить возможно разве?

Пусть Пушкин платит? Это вздор иль смех?
Бессмертной кровью всех своих творений,
горячей пулей заплатив за всех,
ни за кого платить не должен гений!

В моей груди кипит его порыв,
звенят стихи над шорохом бумажным.
Давно за всех всей жизнью заплатив,
навечно он остался непродажным.

Гоголь сжигает «Мёртвые души».
Больше есть в этом не смысла, а чуши.
Как бы он сжёг, предположим, Ноздрёва?
Нет, никогда бы не сделал такого.

И побоялся бы Плюшкина вещи
Жечь, потому что те вещи зловещи.
Гоголь сжигает поэму в камине?
Не было этого даже а помине!

Гоголь пожары любил? Перестаньте!
Он в петербургском служил департаменте!
Драться согласен за Гоголя в споре я.
Гоголь — профессор всеобщей истории!

Гоголь, напомню, работник юстиции!
Гоголь сжигает свои композиции?
Сердце сжигал он! Сожжённого много ль?
Был одесситом отчасти наш Гоголь!

Где-то в Швейцарии, Риме, Париже
«Мёртвые души» душою он пишет.
Если же рукопись Гоголь сжигает,
Это в бессмертие гений шагает.

Все мы сгораем в его одарённости,
В протуберанцах его озарённости.
Гоголь огню предаёт свои образы?
Кто это выдумал? Чьи это фокусы?

Чтобы усилить величье таланта,
Кто-то легенду придумал. И ладно.
Хватит мне «Бульбы Тараса», «Днестра»,
Чтоб ощутить гениальность пера.

Мне для оценки достаточно, судари,
И «Вечеров близ Диканьки на хуторе»,
И «Ревизора», пожалуй, довольно,
Чтобы за Гоголя выпить застольно.

Нос, говорят, он украл у кого-то.
Не воровство это — только работа.

Повестей мне петербургских достаточно,
Чтобы любить легендарно и радужно
Гоголя, да, Николая Васильича.
Это писатель, друзья мои, силища!

#Пародия

Всполошилась вся Одесса.
Может, к нам приехал бес?
Что случилась? Боже, Белла!
Где твой нос? Куда исчез?

Говорят, что Коля Гоголь
пил, у нас, в Одессе, чай —
и с майором Ковалёвым
спутал Беллу невзначай.

Ходит Беллочка безносой
(вместо носика — провал),
потому что Коля Гоголь
нос у Беллочки украл.

Что за паника в Одессе?
Это ж просто произвол!
Говорят, что кто-то в хлебе
нос сопливый тот нашёл!

— Разве ж может быть такое? —
задаю себе вопрос. —
В шитом золотом камзоле
из кареты вышел Нос.

Не в моём всё это духе,
не люблю я повесть ту.
Если Нос увидят мухи,
сразу сдохнут на лету.

Как молился Нос в соборе,
и представить не могу,
в панталончиках из замши
и со шпагой на боку!

Сочинил такое Гоголь.
Повесть эта не проста.
Нос однажды брадобреем
брошен был в Неву с моста.

В шляпе с перьями он ходит!
Ну и Нос! Вот это Нос!
Говорят, что Гоголь — классик!
Может, в шутку иль всерьёз?

Думал долго он о Носе
(был немного нездоров) —
и придумал человека
по фамилии Ноздрёв.

Нос уехал за границу,
в город Иерусалим.
Ходят слухи, что и Белла
полетела вслед за ним.

Всё бывает в этом мире,
но задать хочу вопрос:
— Интересно, как в ОВИРе
визы смог добиться Нос?

Коль была открыта виза
быстро, в считанные дни,
значит, он — не Нос, а шнобель.
Гоголь! Белле нос верни!

Всё бывает. Всё реально.
Это быль, не анекдот.
Верю: Верниковой Белле
Гоголь нос её вернёт.

За окнами зажглась лазурь, светла.
В обложке пробудился Гоголь зоркий.
Перстом коснулся моего чела,
И мы умылись утреннею зорькой.

Сегодня начинается апрель,
Зазолотилась у весны корона.
Опять я принимаю нолипрел*.
Писателю две сотни лет уж ровно.

Страницы шелестят. Развеян сон.
О чем-то Гоголь шепчется с Бодлером.
О том, что мной написан фельетон?
О том, что Гоголь стал пенсионером?

Бодлер сказал: «Жизнь — это псины лай.
Куда от нас все блага жизни скрылись?»
— Что кушать есть? — спросил вдруг Николай.
— А на фига, — я отвечаю. — Кризис!..

За перо возьмусь я. Это проба.
Был я на кладбище. Почему
Гоголь Николай встаёт из гроба?
Отчего ж воскрес он, не пойму.

Воровство — в законе. Всё — в продаже.
Что же будет дальше, как узнать?
Разодрали пароходство наше —
Скоро море будут продавать.

А потом раскупят дно морское —
Всё держава выставит на торг.
Есть законодательство такое.
Украина это или морг?

Не хватает на жильё зарплаты.
Не пойму, зачем я спину гну.
Зря сражались на войне солдаты.
Сколько стоит хоронить страну?

Жизнь моя, как снег под солнцем, тает.
От беды не даться никуда.
Встал из гроба Гоголь и рыдает:
— Вы над кем смеётесь, господа?

За окошком червонные листья
Осыпаются с веток ольхи.
Боткин ставит Некрасову клистир,
Чтоб не бросил писать он стихи.

Но не думает тот о твореньях,
Без конца его мучит запор.
И стоит он на четвереньках
Всем смущениям наперекор,

То бросаясь от боли в танец,
То рыдая, а то крича:
Входит в зад указательный палец
Его лечащего врача.

«Скоро стану добычею тленья», —
Бродит строчка в усталом мозгу —
И рождается стихотворенье,
Наводящее грусть и тоску.

Прописал ему свечи Боткин,
Но страданья не стали легки.
И до смерти он стонет от боли,
Как на Волге его бурлаки.

Из солнечной южной Одессы
К заливу нежданно приехав,
Я славлю священное место,
Где вскрикнул в младенчестве Чехов.
Хоть скоро на поезд пора мне,
Стою, осознать не в силах:
Среди таганрогских бурьянов
Родился писатель России!
Ищу, где та люлька-кроватка,
Антошу качавшая нежно.
Но вспомню, как жизнь его кратка, —
И плачет душа безутешно.
И я выхожу из музея,
Мне хочется мчаться на яхте,
Чтоб с Чеховым у Енисея
Продолжить знакомство. И в Ялте.
Дорога, дорога, дорога!
Колёса стучат, как сердца.
Начните её в Таганроге —
И нет у дороги конца!

Посвящается Марку СОБОЛЮ,
автору сборника «Стихи»
(М., 1951)

Сколько мысли, сколько чувства:
Сталин — книги гвоздь!
Пропитались буквы густо
Сталиным насквозь.

Уйма сил, таланта, строчек
Выдал налегке,
Ах, бубенчик-колокольчик
В сталинской руке!

Рифмоплётства сборник длинный
Льётся, как ручей.
Воротник ты соболиный
Сталинских плечей!

Восхвалил ты культ в печати,
Чести вопреки,
О, поэт, холуй-писатель
Сталинской руки!

Длани сталинской не стало,
Нет вождя-отца,
Но живёт «великий Сталин»
Соболя-певца!

#Сонет
Что знал он в сфере вдохновений?
Надрыв, депрессии, запой.
Не думаю, что был он гений,
Хотя — хоть песнь о нём запой! —
Мужицкая была в нём сила.
И Маргарита Алигер
Его без памяти любила,
Как красный галстук — пионер.
Но стимулы писать истлели,
Он жить по-прежнему не мог
И — застрелился. На постели
От крови весь матрас промок.
Он сам себе — страшней злодеев.
Его фамилия — Фадеев.

Жажду вновь душу выразить в слове.
Я с писателем знатным знаком.
Захер-Мазох. Родился во Львове.
Был Тургенева учеником.
Книги Мазоха всех взволновали,
Хоть не Пушкин — писал не в стихах.
Леопольдом писателя звали.
Написал он «Венеру в мехах».
Знаменит он, австрийский писатель:
От него мазохизм родился.
Но суровый наш преподаватель
Говорит: «Не читайте! Нельзя!»

Посвящается
Борису Николаевичу ДВИНЯНИНОВУ,
кандидату филологических наук
(г. Тамбов)

Жизнь у многих была не гирляндой,
Украшавшей торжественный бал.
Якубович питался баландой
И на нарах стихи сочинял.

На листочках бумаги махорочной
Стих слагал. Был талант он большой.
Якубович сидел в одиночке
С угнетённой до края душой.

Переводы из Шарля Бодлера
Якубовича, друг мой, прочти:
«Лебедь», «Няня», «Рассвет», «Шевелюра»,
«Хмель убийцы», «Цыгане в пути!..»

Отдал жизнь свою трепетной лире
И высокой счастливой мечте.
И ни с кем не сравнится он в мире
По кристальной своей чистоте.

От печали нахмурятся брови —
Силу гнева найду ли в словах?
Вновь на каторгу Пётр Якубович
И поныне идёт в кандалах.

Сыну Саше

Открывая таланты, как в сказке,
В музыкантов вливал гормоны он!
Что любил говорить Столярский,
Незабвенный Пётр Соломонович?

Говорил он Додику: «Ойстрах!
Не могли б вы сыграть лучше?
Разве надо играть так? Ой, страх!
Где же мягкость? Где же певучесть?

Ой, дождётесь вы конкурса, Додик!
Вы представьте, что варит мама
Конфитюр из черешневой плоти!
И той сласти вы ждёте упрямо.

И текут даже слюнки, игривы.
Где же сладость? Где предвкушенье?
Да, на скрипке играть должны вы,
Предвкушая! До изнеможенья!»

Говорил, будто сказывал сказки,
Соломонович. Как-то особо.
И когда говорил Столярский,
Даже Сталин в ладоши хлопал!

Когда довелось бы увидеться с Ивом в Одессе,
Морщинки чела его я бы разгладил стихом.
Ив к маме моей относиться бы мог как к принцессе
И, может быть, стал бы для мамы моей женихом.

Нахлынули воспоминанья, как волны в приливе.
Мне в свете луны очень нравился этот актёр.
Носить не хотел этот Иво фамилию Ливи —
И взял псевдоним, что, как песня, звенит до сих пор.

Мне кажется, имя такое дают только ивам.
Писал о себе, будто «солнцем полна голова».
Политиком был он и киноактёром красивым,
Весь мир благозвучные слушал с экрана слова.

Француз этот был коммуниста Италии сыном,
Всё детство по улицам бегал, гудел, как пчела.
Потом, когда вырос, взял фразу себе псевдонимом:
«Monta!» — «Поднимайся!» — домой его мама звала.

В одном из предместий Мадрида
У края платформы товарной
Уставшие каталонцы
Грузили боеприпасы.
В воздухе пахли пряно
Белые гроздья акаций.
Блукающего Антуана
Окружили республиканцы.

Под дулами карабинов
Вели его ополченцы.
Смотрел Антуан на звёзды —
Светящиеся магниты.
Дрожала луна над лесом,
Как штурвал ястребка в руке.
Жизнь Антуана Сент-Экса
Повисла на волоске.

Тридцатисемилетний мальчишка,
Мужчина, но в сущности парень.
Для Франции он — Покрышкин,
Чкалов, Гастелло, Гагарин.
В подвале при свете мглистом
В лучах керосиновой лампы
Несколько авангардистов
Дремали на тёсаных лавках.

Молчали карабинеры.
Керосинка светила тускло.
Антуан попросил сигарету
И медленно улыбнулся.
Предвыстрельной ночью Мадрида
Карабином прижатый к стене
Антуан улыбнулся открыто
Густой, как сироп, тишине.

И улыбка, как солнца окружность,
Заструилась зарёю по коже.
Показав свою безоружность,
Конвоир улыбнулся тоже.
В его патронташевых сотах
Спрятались пчёлы пуль
Писателю и пилоту
Протянул сигареты патруль.

Улыбка околдовала.
Мгла растворилась в ней.
Раздвинулись стены подвала,
И запела планета людей.

>Спешите делать добрые дела!

Когда у Шуры отчим занемог,
Спасти его от смерти он не мог,
Вернее, не пытался, опоздал,
А отчим так надеялся и ждал.

Пчела попала в сети паука.
Спаси её скорей, моя рука,
Легко расправив тонких два крыла!
Спешу я делать добрые дела.

Я к Александру Яшину иду —
Хочу я видеть сад его в цвету.
Вскопаю сад, чтоб вишня там цвела.
Спешу я делать добрые дела.

Июль. Давно уж вишня отцвела.
Поэта смерть в Блудное привела —
В деревню, где родился он весной.
Живут его автографы со мной.

Ходил он босиком по той земле,
Где прах его покоится во мгле.
И снова память бьёт в колокола:
«Спешите делать добрые дела!»

Вы с эстрады, как будто с крыши,
Заливаете нам про Нью-Йорк.
Отчего о Бомбее, Париже
Не прольёте эффектов поток?

Всё печатное, гладкое, старое.
Отчего не прочесть бы свежьё?
Экономите божеский дар свой?
И сценично горланите: «Всё!»

Не к лицу Вам повадочка лисья, —
Говорю Вам, хоть я — не судья, —
Не к лицу убегать за кулисы,
Лишь с десяток стишочков прочтя.

Я на Вашем бы месте задаром
Хоть разок провернул бы концерт.
Разве мало дышать гонораром?
Деньги копите Вы — на десерт?

В самом деле, хоть раз, но без денег
Почему б не продвинуть концерт?
Не по вкусу Вам эта затея?
Вы горланите мысленно: «Нет!»

Да, эстрада для Вас — не Голгофа.
Вам концерт — это острый крючок,
Это удочка для улова!
Как в Одессе? Клюёт сармачок?

Никогда Вам не впасть в истерику.
Никаких у Вас нету химер.
Но не суйте свой нос в Америку, —
Напишите за СССР!

#Экспромт
#на смерть поэта
#Иосифа Бродского
Ему — полтинник, ей — лишь двадцать,
а чувства рвутся в бой, как рать.
Решил Иосиф с ней встречаться,
чтоб нежно ручки целовать.
Он слиться жаждал с ней недели,
стремился к ней любой ценой —
Она с полотен Боттичелли
сошла и стала вдруг женой.
Лелеял он её коленки,
желая дифирамбы петь.
Зачем же Бродский на студентке
женился?
Чтобы умереть?
Она испытывала жалость,
мечтала часто о другом.
Пять лет всё это продолжалось.
Кто с чувством этим не знаком?
На 30 лет она моложе!
Всесильна молодости власть!
Он словно счастлив был.
И что же?
Внезапно жизнь оборвалась.

Он родился в семье почтальона
в деревне Аракатака.
Отец его — телеграфист —
безумно и страстно влюбился
в дочь полковника Маркеса —

и офицерская дочка
ответила нежной взаимностью.
Потом, через девять месяцев,
родился грядущий писатель,
лауреат премии Нобеля.

Глаза его — две скворечни
событий, историй, фантазий,
где реальность, как звёздное небо,
и легенд, и мифов полна.

Опишу ли? Бледнеют строчки.
Обжигает меня тоска.
Воротник скромной сорочки
клетчат, как шахматная доска.

Серебрится щётка густых усов,
как будто покрытых инеем,
светлыми змейками над губой
или проволочными сединами.

А как посажены брови?
Два кустарника чёрной смородины
на поляне мудрого лба,
помнящего невообразимо-невероятные
и всё же правдоподобные
преданья и сказки бабушки
и сочинения Франца Кафки,
в которые Габриель
окунулся в 17 лет.

Читал и других романистов:
Рабле, Хемингуэя,
Джойса, Камю,
но самым любимым писателем
был долгое время Фолкнер.

Встав на путь журналистики,
цветущую клумбу прекрасных томов
подарил нам писатель Колумбии,
Гоголь Латинской Америки,
гениальный вошебник и реалист
колумбийской литературы.

В одном из его романов
(«El general en su labirinto»)
под псевдонимом Франсиско
живёт герой Боливар.

Знаменитую эту книгу
(«Сто лет одиночества») —
он работал над ней 18 месяцев,
закрывшись в своём кабинете —
читают во всех уголках Земли.

Мастер слова завоевал
всемирную популярность.

Его называют Эйнштейном
романа XX века.

Тигриным шагом
к нам крадётся осень:
оденет краски неба
в траур туч,
сорвёт когтями ливня
солнца луч
и золото с ветвей
небрежно сбросит.
А на душе —
иное время года:
хохочет ландыш,
серебром дрожа.
Душе любая по душе погода,
когда с любовью
встретится душа!

>Улыбайся почаще, милая!..
Девушки! Если морозное утро
снежной займётся игрой,
можете пудриться снегом, как пудрой,
красьтесь румяной зарёй!

Если растает зима — и проворно
брызнет в апреле листва,
нужно ли вам симметричным узором
клеить помаду у рта?

Лето придёт, позовёт вас на пляжи,
вспыхнут потоки стрекоз —
нужно ли брови начёркивать сажей,
кольца крутить из волос?

Если на ветках волшебный художник
щедро развесит плоды —
можете вишнями красить безбожно
дивные, милые рты!

Прокатил небесный душ
Выкатилось солнце
Из-за края рваного
Серых облаков.
Дочитав Сервантеса,
Подхожу к окну я:
Вот по лужам бегает
Мальчик босиком.

Может, я по детству
Заскучал немного,
О своём минувшем
Загрустил тайком.
Пробежать бы в лужах
Дождевой дороги,
Как крепыш-мальчишка
За моим окном.

Облака в чернилах алых
Тихо перьями скрипят.
У привоза, за вокзалом
Птицы чёрные парят.
И кричат о дюнах жёлтых
В зеленеющих очах
И о том, что к морю шёл ты
С белой тайной на плечах.
Фиолетовой печалью
Копошатся муравьи
Там, где к вечеру смешались
Плечи моря и мои.

>И. М.
Ещё цвести душевной силе:
Ведь ты живёшь в моей душе,
Как будто косточка в кизиле,
Как грифелёк в карандаше.
Забыла ты о мальчугане,
Хоть и цветёшь в его мечте,
Как лютик фонаря в тумане,
Кувшинкой на речной воде.
Блуждаю улицей туманной
И вспоминаю сквозь тоску:
Бегу вдоль берега тумана
По золотистому песку.
Какой была ты щебетушкой!
Не знал я, что такое хмарь…
Зелёной ёлочной игрушкой
Разбился о туман фонарь.

От нас лишь тени,
Жаркие две тени
На плеск волны
Легли наискосок.
И танго тонких
Золотых мгновений
С луны медовой
Льётся на песок.

Вдруг, как на свадьбе мама,
Лодка всхлипнет…
И откровенье слёз
Проглотит мгла…
А на плечах твоих,
Луной облитых,
Как солнце, капля каждая
Светла.

Моя ты Афродита,
В самом деле!
Не возражай, любимая.
Молчи!
Пусть капли моря
На упругом теле,
Как дивный жемчуг,
Светятся в ночи!

Нас берег ждёт
С его насущным хлебом.
Воспоминаний тайна
Далека.
Там ландышам звенеть
Под синим небом,
Щемящей боли быть там.
А пока…

От нас лишь тени,
Жаркие две тени
На плеск волны
Легли наискосок.
И танго тонких
Золотых мгновений
С луны медовой
Льётся на песок.

В моих стихах
прошла ты по страницам,
по сердцу белой туфелькой скользя.
Засну —
ты начинаешь вдруг
светиться,
застенчивоулыбчивая вся.
Звенишь
прозрачно и светло,
как льдинка,
дрожишь,
как золотая паутинка,
как веточка
из листьев и цветов.

И я сквозь сон зову тебя:
— Снежинка!..
Но таешь ты
в тепле
былых годов.

Всеволоду ПЛАТОНОВУ

— Галя! Веры нет на Космонавтов? —
Вдруг спросил отец, придя с работы. —
Где-то бродит? Мне б её заботы!..
— Может, с ней поговорить бы надо?

— Толку?! Блещет Верка на Канаве,
Будто лужа под луной…
— Оттуда
Пусть уйдёт, как ветер, как простуда,
Как смешная грёзочка о славе!

Сева, у неё характер папин.
Дружит наша дочь со швалью всякой!..
— Вся в меня? Я тоже был гулякой.
Петь хотел когда-то, как Шаляпин!

Глупый, быть хотел я знаменитым.
Сдуру голос пропил свой и душу.
Чувства все выплёскивал наружу.
На кого могу я быть сердитым?

— Сева! Я волнуюсь. Сердце плачет.
Надо же найти тому причину.
Может, дочь попала под машину?
Что-то с ней случилось, не иначе.

— Ну, не плачь! Она, хоть и не скоро,
Возвратится, весела, беспечна.
Если же попала, то, конечно,
Не под колесо, а под шофёра!..

Хочу, дорогая, признаться я в том,
Что вовсе забыл я, не помню, о чём
Подумала роза, когда соловей
Рулады дарил королеве своей.

Забыл я, и память уж не повторит,
О чём там звезда со звездой говорит
И жаждут ли травы июльской порой
В полуденный зной окропиться росой.

Что передал дятел в лесу на суку
По азбуке Морзе, сказать не могу.
Но знаю прекрасно — желаньем горю,
Что новый свой стих я тебе подарю.

Что может с Женщиной сравниться?
Кто мне ответит: кто Она —
Кроссвордных тайн императрица?
Землетрясение? Весна?

Весна — и летом, и зимой?
Спасение ль во время бури —
Жилище вечности самой
В трепещущей миниатюре?

Иль солнца сказочного мёд?
Лаз в новизну — к медовым сотам?
Загадка? Бесконечный вход
И глубина к ночным высотам?

А может быть, сосуд порока?
Еда, достойная богов?
Пещера, пристань иль берлога,
Где муж свой ум терять готов?

Любимая всегда красива,
Хоть обжигает, как огнём.
(Но виновата ли крапива,
Коль сами мы в неё идём?)

Цветёт Она во мне, поэте,
Как чувств необоримых рать.
Жить без неё нельзя на свете,
А с нею можно умирать.

Я тайны этой не познал.
Вчера был перед нею робок…
О, Женщина! Она — металл,
Который мягок, будто хлопок.

>Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знамёнами?

Кто эта женщина? Хотите вы меня
Спросить? Что вам отвечу я на это?
Всевышний для ланит ей дал огня,
Чтоб тем огнём зажечь любовь поэта.

В ней радости струятся, как бальзам.
Я не прельщусь красавицей иною.
Кто эта женщина, не знаю сам, —
Лишь знаю, что она владеет мною.

Моя отрада и моя тоска,
Она затмила всех красавиц мира.
И стала так душе моей близка,
Что петь о ней моя желает лира.

Где рифму отыскать к её лицу?
Она вдали, но души наши близки.
Я в ней найду и лилии пыльцу,
И свежего морского бриза брызги.

С ней не сравнится яркая луна,
И блеск её молвой не преуменьшен.
Вам хочется спросить: «А кто она?» —
Отвечу: «Это Женщина из Женщин!»

Её ресницы — крылышки стрекоз.
Но кто же эта женщина? Конечно,
Ответить не смогу я на вопрос,
Припав к её коленям белоснежным.

Обняв колени, о любви моля,
Шепчу о волшебстве, о чародействе.
Коль нет её со мною, вся Земля —
Ничтожный шар в космическом семействе.

Как глаза твои, море одесское чисто.
Волны-гривы игривые песни плетут…
Пролетят перепёлки-каникулы быстро, —
я уеду опять в институт.

Светлоокое море на вольных широтах
очарует собою мальчишек других,
и не я, а другой в неуверенных строках
посвящать будет волнам волнующий стих.

Может, брызги прибоя забыть мне придётся
в круговерти студенческих лекций и книг,
но забыть не смогу море синего солнца —
звёздных, трепетных взглядов твоих.

Сквозь грустные мысли о скорой потере
Я встретил тебя в предконцертном партере.
Под «Санта Люция» кремлёвского хора
Меня ты пьянила сильнее кагора.
Качалась, как лодка, кремлёвская сцена.
Улыбку дарила ты мне сокровенно.
Сердца окрыляют улыбки такие.
Потом ты исчезла, уехала в Киев.
Теперь по Крещатику ходишь беспечно
И, может быть, парня чаруешь другого.
А я по тебе всё грущу бесконечно,
Бессмысленно, дико и так бестолково.

Журналы… Календарь… Игрушки…
Об оптимизме говорим.
Ты знаешь притчу о лягушке.
Я вспомнил сказку братьев Гримм.

В ресницах — два зелёных солнца.
Ты — королевна. Мяч лови!
Я — лягушонок из колодца,
Зелёный, как глаза твои.

Но нет у нас любовной хроники.
Пусть пишут за меня строфу
Скрипач на радиоприёмнике
И балерина на шкафу.

Они — как будто наша копия,
Как в песне берега реки:
Хотя в одной и той же комнате,
А друг от друга далеки.

Я думаю, любовь безбрежна —
Открыть способна в вечность визу.
Хочу я трепетно и нежно
Тебя любить, как Мону Лизу!

Не только лишь Восьмого марта —
Все годы — до скончанья дней —
Любил Джоконду Леонардо
И не хотел расстаться с ней.

Сегодня, встретив повара-девчушку,
Не смог я укротить душевный пыл.
— Вы любите горбушку? Дать горбушку?
А я в ответ: «Я б лучше вас любил!»
И слышу шёпот нежный: «Это можно.
Мне обручалку некому купить».
Безгрешно улыбнулась и безбожно.
Возможно ли такую не любить?
Она, казалось, стала сердцу близкой,
Улыбку подарила мне, светла,
И протянула с адресом записку,
Которая ладонь мне обожгла.

Ты вошла вдруг в троллейбус, не зная,
Что и в сердце моё ты вошла.
И поэтому пьян без вина я.
Грусть, как галстук, с меня ты сняла.

Мы — в толпе. Но к одной остановке
Привезла нас с тобою судьба.
Ты по-царски сверкаешь головкой,
Я ж, наверно, похож на раба.

Трепетал при разлуке, как лань, я.
В самом сердце цвела ты, как май.
Улыбнулась, шепнув: «До свиданья».
Хорошо, что не злое: «Прощай!»

#Стихи о стихии.
##Хроника

Ряды солдат на поле боя?
Нет, веток мёртвые тела.
А снег — как саван. Ветер, воя,
Поёт у каждого ствола.

Стволы дерев черней, чем угли,
Напоминают костыли.
Одесса — город или джунгли?
Весь транспорт нынче на мели.

Ползут машины, как улитки
В дерьмом захламленных садах.
И рвутся провода, как нитки,
Те, что держались на соплях.

И нет нигде электросилы,
Кругом всё слабости полно.
Как бабы, сплетничают пилы.
Зато работает… кино.

Вода — громадный дефицит.
Толпа там, где кино «Одесса»,
Часами вёдрами стучит.
Зато побольше стало леса.

Вода ценней, чем «Зверобой».
Все ищут водные запасы,
Как будто то боеприпасы
На случай третьей мировой.

Люд зубоскалит: «Хорошо мы
Живём на свете — хоть куда!
Хоть с неба падает вода,
Борщи мы варим на боржоми.

В продаже нет уже свечей,
И нам сказал один еврей,
Что скоро разберут и спички.
Проблемы встанут поострей!

Барон по прозвищу Борей
Промчал по городу на бричке!
Кошмар! Что делается?! Страх!
Какие-то подули норды —

И при карманных фонарях
В родилках делают аборты».
— Курсанты высшей мореходки!
Возьмите в руки топоры! —

Раскаты командирской глотки
Забыли нынче про пиры.
Зато всем школьникам лафа!
Уроков никаких не зная,

От счастья — кругом голова:
«О, если б было так до мая!»

Закрыты кое-где клозеты.
А люди жмутся, как щенки.
Стоят печатные станки —
И не выходят в свет газеты.

Двадцатым веком и не пахнет.
От случая спасенья нет:
Ствол над твоей башкой бабахнет —
И скажут, мол, погиб поэт.

Всё стало в городе нелепым.
И удивляется страна,
Что фраза «Не единым хлебом»
В Одессе вмиг упразднена.

Несладко даже хлеботоргу:
Стоят пекарни и завод.
А паникёр готовит торбу,
Чтоб хлебом запастись на год!

Вот нытики в толпе брюзжат:
— Зачем же мы летаем в космос,
Когда народ бедой зажат?
Куда идём мы? Где же компас?..

И я спросил тут между делом:
«Где ж горстка славных смельчаков,
Что дали воду под обстрелом
Во времена былых боёв?»

На Островидова столбом
Шофёр прихлопнут за рулём.
Стал город после воскресенья
Ташкентом в дни землетрясенья.

Не видно в городе пшена,
Всё отпускается по граммам.
Одесса в БАМ превращена.
Вторым Одесса стала БАМом.

Героев только нет пока.
Не то б представили в ЦК
К Правительственной их награде!..

— Всю ночь мне бабушка оладьи,
Коржи, блины и пироги
Пекла из соевой муки…
От разговоров вянут уши.

Какие мерзостные души!
Будь я главою хлеботорга —
Наверное, не без восторга
Я им набил бы рты хлебами,

Чтоб не болтали языками.
Как хочется им плюнуть в рожи!
Но я не плюну: я — хороший!
Пусть носят хлеб в мешках и сетках!

Но с ними мне не по пути.
Я их повесил бы на ветках,
Да жаль: деревьев нет почти.
Ведь ради них ослеп Асадов,

Папанин штурмом шёл на льды.
Я утопил бы этих гадов,
Жаль: нету в городе воды.

У неурядиц пальцы цепки,
И слабых мест я не скрываю:
Ещё не день на Клары Цеткин
Стоять без действия трамваю.

А чья ж во всём беда большая?
Походкой медленной, как слон,
Ломая всё и разрушая,
Прошёл по городу

Ц И К Л О Н.

>Пишу стихи, как на себя доносы.

На днях ко мне явился фининспектор.
Одновременно сыщик он и лектор,
Ворище в то же время и мурлище, —
Ворвался он в моё микрожилище.

На стук машинки пишущей пришёл —
И от стихов очистил стул и стол.
«Сигналы есть, — так начал Петриченко,
Что появился здесь Тарас Шевченко!»

И продолжал, слегка дрожа коленкой:
«Минут пятнадцать я стоял за стенкой.
Мне всё казалось, что стучит сапожник».
Потом он стал кричать, что он — безбожник,

И ощущал себя, наверное, Богом:
«Я должен ямбы обложить налогом!
Я все стихи поставлю на учёт:
Их почерк изучить меня влечёт!»

(Тут мысль ко мне прихлынула волной:
Ведь фининспектор — лучший критик мой!)
Он рифмы, как цветы, берёт в охапку
И быстро прячет в кожаную папку.

Не вянут строф моих живые розы!
Пишу стихи, как на себя доносы.

«Я здесь с колокольнями сравнивал груди, —
Мне тихо поэт говорит, —
Смотри, как вокруг удивляются люди:
Красавица-кирка горит!»

И шепчет потом: «Не горит, а пылает,
Как новый великий вулкан!»
Пожарный в машине лениво зевает
И пламя пасёт, как чабан.

Красавица-кирка трепещет-искрится
Среди изумрудной весны.
Пропала марсельская вся черепица,
Строители спали, пьяны.

Пылают стропила, балконы и арки,
Как сто краснозадых горилл.
Огня языки дерзновенны и ярки.
О, кирка! Горнило горнил!

Пылаешь ты вся, изнутри и снаружи,
Как с двойками старый дневник,
Как славного Гоголя «Мёртвые души»,
Как этих стихов черновик.

Пропали проекты больших инженеров —
Остался скелет каланчи.
И кто-то припомнил Дворец пионеров,
Сгорающий так же, в ночи.

Огонь Лютеранской красавицы-церкви
Гигантским тюльпаном цветёт.
Вокруг ротозеи — кишащие черви —
Гудят, как нестройный фагот.

И рядом с дрожащей от страха алжиркой
Смеётся толстяк-сибарит.
Ему не понять, что с красавицей-киркой
И сердце поэта горит.

Спрашивающим,
вызывает ли у меня интерес
пожар в городе Ровно,
посвящается

Я с каждым поделюсь, как с братом.
Чего скрывать? Мне мил пожар,
Когда глаза горят агатом,
Тая в себе немало чар.

Чего скрывать? Даю вам слово:
Люблю я пламень огневой,
Когда сирень зарёй лиловой
Светло горит над головой,

Когда в полях пылают маки
И солнце в синей вышине,
Когда горит язык собаки,
Послушной только старшине,

Когда горит, рассвет рождая,
Пунцовый гребень петуха.
Наверно, сам горю тогда я
Весёлым пламенем стиха.

И вдруг строфа в моей тетради
Горит о том, что я влюблён.
Люблю на праздничном параде
Огонь пылающих знамён.

Дотла сгорает балерина
Душой на музыке костров.
Любуюсь я, читая Грина,
Пожаром алых парусов.

Пылающей любуюсь кровью
Тюльпанов, роз или гвоздик.
А как сердца горят любовью,
Когда в груди пожар возник!

Горят на рынке помидоры,
Пылают липы вдоль аллей,
Горят заснеженные горы
Под солнцем Родины моей.

Горят уста от ярких песен,
Горит созвездие Стожар…
Но мне ничуть не интересен
Грозящий бедствием пожар.

Журавль на одной ноге стоит,
Четырьмя тянет лошадь плуг,
Собака на трёх ногах бежит,
Человеку хватает двух.

У рыбы нету ног никаких,
Зато у жука их шесть.
Но если любой упадёт из них,
То встать потом — это честь!

Всем нам выдали штормовки
И вибрамы*. Все мы ловки.
Солнце, лезущее в гору, —
Самый главный наш турист.

Поднимаемся в Карпаты
Я и друг мой Витя Патык.
Очень рады мы простору,
Воздух сладостен и чист.

Мы, конечно, не машины —
Появляются морщины,
И живот, уже заметно,
Словно глобус, округлён.

Только мы не унываем,
Не скучаем за трамваем,
Вспоминаем город редко
И любимых наших жён.

Мы с тобой ещё не стары —
Очень жаль, что нет гитары.
Нам с тобою, если вместе
Подсчитать, то шестьдесят.

Но не нужно арифметик!
Пусть скучает диабетик!
Мы пройдём с тобою с песней
Аж до самых до Карпат.

Вите ПАТЫКУ

Как в дивной сказке, мы в Карпатах.
Возникни здесь — и ты — поэт!
На снег мы смотрим, веря свято,
Что смерти не было и нет.

Мы, словно счастью, снегу рады.
Снежинка это или птах?
Летит бессмертный снег. Карпаты —
В коронах белых на хребтах.

О чём поёт простор высокий
На серебристом языке?
Заворожил, кружа в дороге, —
И рядом снег, и вдалеке.

Его ничто не беспокоит —
Плывёт, как на ветру бельё.
И ничего ему не стоит
Вдруг улизнуть в небытиё.

То прячется, играя в жмурки,
То налетает роем пчёл,
Такой сиятельный и юркий,
Как дети, что бегут из школ.

Не тает: «Эй, лови мгновенье!
Стихи мне посвяти, поэт!»
У снега нынче — День рожденья:
Ему шестнадцать тысяч лет!

Кто пишет, чтобы ближе быть к интиму,
Раскрыть стараясь всё своё нутро.
У каждого есть свой особый стимул,
Чтоб стих творить, хватаясь за перо.

Кого-нибудь, возможно, звуки Баха
Заставят приравнять перо к лучу.
А я стихи слагаю из-за страха,
Что завтра их уже не настрочу.