Мы часто все чего-нибудь боимся:
По кладбищу гулять ночной порой.
Как Гёте, я боюсь чрезмерной выси —
Дружить мне не охота с высотой.
Боюсь я пыли, змей и птичьих перьев,
Чертей, мечей, винтовок и оков,
Ворон, ночного шороха деревьев,
Наркоза, тошноты, кошмарных снов.
Боюсь, что мне какой-нибудь профессор
Вдруг скажет: «Вянешь ты букетом роз».
Так молнии боялся Юлий Цезарь
И прятался в убежище от гроз.
Боюсь: не выскажу всю душу в строках.
Боюсь, что ложь ползёт со всех сторон,
Как Пётр Первый — потолков высоких,
Как белых лошадей — Наполеон.
Боюсь я наступленья смерти факта,
К которому нередко мы глухи.
Боюсь весьма коварного инфаркта.
Боюсь я не успеть издать стихи.
Боюсь, что радость кто-нибудь солидный
Решил найти в ударе ножевом.
У каждого есть страх — барьер защитный.
Боимся мы, а значит, мы живем!

Она мне шептала лукаво,
а взгляд у неё эскимоски:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
Она проплывала, как пава,
как дым от моей папироски:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
Шептали то слева, то справа
мне губы её по-японски:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
И слов этих нежных отрава
бросалась, как кости — барбоске:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
Устроена мною облава
на тайную фразу без сноски:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
Но меркнет эпитетов лава —
порхают ресницы-стрекозки:
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ.
Любить не имею я права
тебя в этой дикой причёске,
— Любимый мой — Акутагава
Рюноскэ!
Вдали зеленела дубрава,
как солнечной сказки наброски,
и слышалось: «Акутагава
Рюноскэ».

>Акутагаве*
У меня на полке — твой двухтомник.
Если б ты об этом только знал,
Выпили бы мы лучистый тоник.
Где ж ты взял дурацкий веронал?

Девушка ль дала его в аптеке,
Улыбнувшись ласково тебе, —
Думала ль она о человеке,
О твоей писательской судьбе?..

Я бы рассказал тебе про Щорса
Или про Чапаева в реке.
Выпили бы мы с тобою морса,
Ну, а захотел бы — и сакэ**.

Написав рассказ об идиоте***,
Ты погиб, ты жизнь свою прервал.
Был бы ты сильней Шекспира с Гёте.
Но зачем ты принял веронал?

Он любит синие цветы
И голубой овёс,
Лазурный конь моей мечты,
Моих надежд и грёз.

Он — там, где летом лён цветёт,
Синеют васильки.
Вновь незабудок синь жуёт
За синевой реки.

Гороха синие цветы
Вчера мой конь жевал.
И потому, как цвет мечты,
Он синим-синим стал.

Чуть загрустил, и грусть коня,
Его лазурь-хандра
Звенит у самого плетня,
Как песня комара.

Прогнул синеющий хребет
Мой синий акробат.
Ни друга, ни подруги нет,
Ни синих жеребят.

Играет синяя гармонь,
Где у речной воды
Пасётся мой крылатый конь,
Мой Синий конь мечты.

Я эту синь в душе храню —
Надежды синь светла.
Вручили моему коню
Лазурных два крыла.

Он их раскрылил: «И-го-го!»
В них — бирюзы огонь.
И не подпустит никого
К себе мой Синий конь.

Он любит одного меня —
Любви предела нет.
Быть другом синего коня
Способен лишь Поэт!

Роксане

Глаза по книжке бегают вовсю,
И в этом выражается манера.
Читает сказки острова Хонсю
Малышка-дочь, склонившись у торшера.

В Японии деревья где-то есть.
Там журавли летят по ткани красной.
Смог ткань такую Гонта приобресть —
Была она немыслимо прекрасной.

Пришёл торговец Гонта к старику —
Скупал у всей деревни ткани Гонта:
— Ведь я тебя озолотить могу!
Продать всю ткань ты должен мне охотно!

За дверью слышится: «Кирикара!
Тон-тон! Тон-тон!» — стучит станочек ткацкий.
О, ткань из журавлиного пера!
В Японии посёлок есть бедняцкий.

Мне дочка рисовала на листах
Летящих журавлей вдоль свёртков длинных.
В закатном небе пролетает птах.
Прекрасна ткань из перьев журавлиных!

Закрыта книжка. Сыплет снег в горах.
И вижу милой девушки фигуру.
Метелица метёт. Стоит в дверях
Вся снегом запорошена О-Цуру.

Время мчит, зовёт меня вперёд,
И его мне не хватает снова.
Дочь моя мне песенки поёт,
Как с пластинки Алла Пугачёва.

Я картошку чищу, а она,
Мастеря поделки из картона,
Выдумок и замыслов полна,
Над столом склоняется бессонно.

Приготовлю к чаю карамель,
Новые мелодии услышу:
Холодильник взвоет, как метель,
Снегом покрывающая крышу.

Жарится картошка, не спеша:
То змеёй шипит на сковородке,
То танцует плавно «антраша»,
То по маслу льнёт, подобно лодке…

На столе — гора карандашей,
Ножницы, линейка, хлеба корка.
Дочка спит, и снится школа ей,
Детский смех и в дневнике — «пятёрка».

Пусть в книжности критик меня не винит:
Я чувствую старое время —
С певцами любви поднимаюсь в зенит
И с ними скачу стремя в стремя.

В принцессу Востока влюбившись, Рюдель
К любимой спешил за моря.
Однако на судне совсем заболел,
Смертельною мукой горя.

И умер в объятьях принцессы поэт.
Она же монахиней стала.
Легенда таит романтичный сюжет.
Об этом и пишут немало.

Но важно, что я — не Рюдель Джауфре,
А непритязательный Яни —
Участвуя в пылкой, любовной игре,
Не стал подосновой преданий!

Как утреннего солнца красный чёлн
Прилучен цепью к серому причалу,
Я пришвартован сердцем к морвокзалу.
Поэта встречу. Он раздумий полн.

Как лисий хвост, горит в воде рассвет.
Качаясь целомудренно и ловко,
Скользит по волнам вёсельная лодка —
Сейчас причалит к берегу поэт.

Как больно мне от мысли, что пришла:
Ведь мог его не знать на свете этом —
И не было бы добрых встреч с поэтом,
Как лодки и как этого весла.

Нет, Марков Алексей — не серафим.
Он — человек, а вовсе не икона:
Следил я в телевизоре за ним —
И вот он, в кресле, собственной персоной!

Уста его — как огонёк в золе,
Как солнце среди туч на небосклоне…
Лежит двухтомник чёрный на столе
С тисненьем золотым на переплёте.

…По лестнице Потёмкинской идёт.
В очках. В кепчонке белой вместо нимба.
Не видно, что душа его поёт.
И всё-таки спустился он с Олимпа!

Мы к морю с ним — не снилось никогда! —
Шагаем переулком Веры Инбер —
И Черноморья синяя вода
Ему смеётся — рыцарю с Олимпа!

Не он ли — сероглазый тот король,
О ком Ахматова писала Анна?
Бог уплывёт — всплывает в сердце боль.
Откуда и зачем такая рана?

Как быстро мчится время — просто жуть!
Бог уплывёт — и станет сердцу горько.
Его стихия моря кличет в путь —
Туда, где был расстрелян лирик Лорка.

У Алексея Маркова в крови —
Огонь зари, как в парусах у брига:
— Писать и я хотел бы о любви
Открыто, как испанец Федерико!..

Отчаливает «Дмитрий Шостакович»,
И ширится солёная вода,
И хлопья пены белой — как подковы,
Как божества с Олимпа голова.

Слышу я: на Николаевской дороге,
За забором петушок запел в тревоге.
Будит он моих испытанных друзей:
«Просыпайся, милый Марков Алексей!
Ну а ты, хозяин мой, Карпенко Толик,
Вслед за Ирою вставать не хочешь, что ли?
Ира нежное готовит бланманже.
Может, Толик стал католиком уже?
Солнце крестит нас лучами, как кюре.
Кукареку, кукареку, кукаре!..
Встало солнце — поднимайся поскорей!
Простынёй накрылся Марков Алексей.
Мы стихи его услышать бы хотели.
Только он мечтает, бедный, о коктейле.
Ах, позвать его? Бегу. Уже зову.
Скоро лайнер унесёт его в Москву.
Нужно мчать в аэропорт. Включай мотор!»
Петушок зовёт поэтов на простор.

Анатолию КАРПЕНКО­РУСОМУ,
бармену пассажирского судна
«Дмитрий Шостакович»

Здесь проживает бармен боли.
Я вижу маски на стене.
О них мне написать бы, что ли?
По-моему, смогу, вполне.

Сквозь симфонические грёзы,
Проливы минув и порты,
Мне улыбнулись, как матросы,
Их лакированные рты.

Жильцы саванны африканской
В Одессе обрели приют.
Звучит мелодия — и маски
По морю музыки плывут.

И символ Гамбии далёкой
Живёт у бармена в груди.
Он вспоминает, синеокий,
Муссоны, пальмы и дожди.

Представь на миг: экватор, пляски,
И смех, и смуглых рук кольцо.
Кто надевал там эти маски,
Чтоб не быть узнанным в лицо?..

А вот ещё одна — живая —
Вся борода из серебра —
Откуда? Не из Парагвая?
Где видел я её вчера?

В автомобиле Анатолий
К себе привёз её сюда —
И сущность маски средь застолий
Сама раскрылась без труда:

Она пила и жадно ела,
Потом икала полчаса,
То «Кварты» вспоминая смело,
То улыбаясь, как лиса.

Нужна подобным маскам шея,
Чтоб есть и пить… О, типажи!
Под маской не узнать пигмея
В пигменте лести, в блёстках лжи —

И вера в правду снегом тает.
Встречали маску эту вы?
Она сегодня улетает —
Ей покорять сердца Москвы.

Гранитный пьедестал. У пушки,
Что стала славой прошлых дней,
Стоит, отлит из бронзы, Пушкин,
Листая книгу трёх аллей.
Мы знаем Пушкина на Мойке.
Но здесь, конечно, он иной.
В Одессу на почтовой тройке
Приехал путник молодой.
Перо гусиное и лира.
Звезда рубиново горит.
Дыханьем внутреннего мира
Со всей вселенной говорит.
Над чашею вода, как ода,
Струёй поэзии журчит.
И продолжается работа,
Хоть бронза холодно молчит.
Как больно Пушкину, как трудно
Стоять среди склонённых крон!
И, может быть, когда безлюдно,
Опять сбегает к морю он.
Луной просвечен, кучерявый,
Весёлый, звонкий, озорной,
Не тронутый посмертной славой,
А лишь обрызганный волной.

>«Дядька Пушкина, Никита Козлов, был,

Вот стая галок прокричала звонко,
Взмывая снизу из-под арки ввысь.
Сказал слуга курчавому мальчонке:
«Под облака с тобой мы забрались!»

О главаре народного движенья
Рассказывал ему Никита тут:
«Вовеки помнят люди бунт священный,
Два года продолжался этот бунт».

Алели стены, как цветы над степью,
И Емельян являлся, как во сне:
«Ты знаешь, Саша, он тяжёлой цепью
В подвале был прикованным к стене…

Дай руку мне! Давай-ка постепенно
Спускаться, чтобы не было беды!» —
И по истёртым лестничным ступеням
Спустился Саша Пушкин с высоты.

Он выбежал из мрака облегчённо
На солнцем осветлённый тихий двор…
Вверху ударил колокол стозвонно,
И поплыла мелодия-мажор.

Нет, не стихают пламенные звуки,
Не умолкает пляска голосов
Тех давних лет. И вот сегодня в руки
Беру я томик пушкинских стихов.

И кажется, поэт на колокольне.
Нет, не покинул Пушкин тот зенит:
Ведь неземною музыкой сегодня
Вновь колокол поэзии звенит.

>Не знаешь ты, как сильно я люблю!

В Одессе пыльно-золотой
Для дочки венского банкира,
Для итальянки молодой
Звенела пушкинская лира.
Но вскоре Ризнич умерла,
Угасла, словно ночи юга.
Сгорела звёздная подруга:
Любовь сожгла её дотла.
А что же он? Ужель забыл
Огонь мучительных желаний?
Нет, помнил этот нежный пыл
И чудо трепетных свиданий.
И в Болдине, когда один
От всех отрезан был холерой,
Хмельной, волнующей химерой
Она мелькала средь гардин.
И славя южные свиданья,
Потом, через двенадцать лет,
Он вспомнит счастье дней изгнанья,
Когда пойдёт под пистолет…

>Я вспоминаю курчавого мага

Я снова в Симферополе и рад,
Что есть поэзия. О чём вы спорите?
Почти что два столетия назад
Бывал поэт великий в этом городе.

Не городом была, а городком
Теперешняя крымская столица.
Вода текла. И Пушкин босиком
Ступает, где река, как речь, струится.

Его привёз, как гостя, тарантас.
В колёсном скрипе слышу звук виолы я.
И точно так же звонко, как сейчас,
Лягушки пели арии весёлые.

Их слышать мог поэзии факир.
Алел рассвет, как Пушкина рубаха.
И хочется сказать мне: был Салгир
Осолнечен, оямблен и оквакан.

И вот смотрю: струящийся Салгир
Не менее курчав, чем Саша Пушкин,
Которому, наверно, звуки лир
Напоминало кваканье лягушки.

Наполнен силой юношеских лет,
В рубашке алой, как нутро арбуза,
Идёт по Симферополю поэт,
А рядом распрямляет крылья муза.

Теперь поэта знает целый мир,
Да, целый мир того парнишку знает.
По камешкам легко через Салгир
Двадцатилетний Пушкин пробегает.

Все паспорта проверены, и вот
Мы едем среди гор Новороссийска.
Рассказывает наш экскурсовод:
Новороссийск похож на Сан-Франциско.

Налево иль направо бросишь взор —
Такое сочетанье с морем суши,
Такое единенье гордых гор
И моря, нам волнующего души!

Акаций запах лился, как ситро.
Спросил я, полный смелости и риска:
— Где справочное тут у вас бюро?
Где Пушкин жил у вас в Новороссийске?

Мне в этот день весенний повезло,
С поэтом встреча мне всего дороже:
Порывами души сметая зло,
Сюда из Крыма Пушкин прибыл тоже.

Коляска Пушкина въезжает в сквер
Среди фонтанов, среди моря света,
И, кажется, беря с певца пример,
Щебечут соловьи вокруг поэта.

>По этой священной земле ступала нога

Я рад, что столько дивных встреч
Сбылось в моей судьбе.
Приехал я сегодня в Керчь
И говорю себе:

— У монумента ты постой,
С ним рядом погости!
Взгляни-ка: Пушкин молодой
Сжал руки на груди!

Спустились кудри на чело.
Стоит здесь слов колдун.
Уж два столетия прошло,
А он всё так же юн.

За то, что здесь зажглась заря,
Он поднимал бокал.
Про Митридата — про царя
Свои стихи слагал.

Великий царь тот Митридат
Колхиду захватил.
Владел Босфором. Дипломат.
Но сам себя убил.

Его предали сыновья —
И мне взгрустнулось вдруг.
Но вот я слышу соловья.
Он всем поэтам друг.

И слышу гения. Рекой
Течёт родная речь:
Вздыхает Пушкин над строкой,
Приехав в город Керчь.

Не нахожу я нужных слов —
Склоняюсь до земли.
Букеты пламенных цветов
К его ногам легли.

#П е р и ф р а з - ­т о ж д е г р а м м а
##Пегому Пегасу — полуночное произведение, построенное по принципу попытки правильного произношения
##«пэ», — посвящает преданный певуче
##плещущему прибою педант.

Пока, Пегас, пока! Покоя песня просит —
Подводой полдень пламенный плывёт.
Пора прощальная плоды пера приносит,
Предвидя превосходный переплёт.

Повозка пиленых полным-полна поленьев.
Простор, представьте, примулой пропах.
Пейзаж пленэрный полюбил Поленов.
Поэта песня побеждает прах.

При Пинде помни плен победного Персея!
Певец повержен пулей подлеца.
Пускай поэта прах переживёт Психея —
Прочны произведения певца.

Порой прочту Парни — пера попросят пальцы.
Погиб поэт, припудренный пургой.
Парчой пылают паруса — подобны пяльцам.
Пассатом поднят пенистый прибой.

Небосвод, словно алая роза, багров.
Облака разорвались, как рана.
Где-то мысли плывут у далёких дубров,
И вибрирует сердца мембрана.

На исходе январь. Среди странной молвы
Вспоминается мститель Дубровский…
Едет Пушкин в санях вдоль замёрзшей Невы.
Вот и лес показался неброский.

Едет Пушкин в санях. Побледнели поля.
Зыбок зимний пейзаж и невзрачен.
Голубеющим снегом укрыта земля.
Где-то тут Коменданткая дача.

Это ветер завыл, а не стая волков.
Топчут снег секунданты отважно.
На поляне отмеряны двадцать шагов.
Лишь представьте — становится страшно.

Лишь представьте — рубанком по коже мороз.
Обрывается жизнь. Нет осечки.
Капли крови букетом из пурпурных роз
Заалели у траурной речки.

Я молчу. И спросить даже некого тут:
Совместимы ли пуля и гений?!
Не люблю, когда розы из крови цветут
На полянах нелепых трагедий.

#Диптих
1.
Не знаю я, кто чей любовник —
Свет истины давно померк.
Стреляет в шурина полковник —
И шурин падает на снег.

Я в детстве спрашивал у мамы:
— А кто виновник этой драмы?
Ответь мне, мама, кто виновник?
Как в шурина стрелял полковник?..

Легко ль узнать, кто чей любовник?
Свет истины давно исчез.
Не в шурина стрелял полковник —
Стрелял лишь в Пушкина Дантес.
2.
— Ранен я! — в снег поэт уронил пистолет.
Ветром вздёрнуты снежные искры.
Скошен пулею, шепчет российский поэт:
— Подождите, я сделаю выстрел!

Тишина и покой. Снег завьюжил окно.
Расплылись очертания леса.
Пулемётом стучит моё сердце: оно
Наповал убивает Дантеса.

В книжку Пушкина вновь окунается дочь.
Вновь строфою любуется сочной.
Как младенец, я слышу, расплакался дождь
В одеяле трубы водосточной.
Как потоку из той невесёлой трубы,
Мне бы выплеснуть чувства наружу.
Не спешите вы к людям суровой судьбы
Причислять мою звонкую душу.

Какие глаза у Нины?
В них видится моря даль.
Как снежная ртуть равнины,
Искрится слеза-печаль.

Светлее, чем кипарисы,
Тая в себе тайны яд,
Они, как у Моны Лизы,
Загадочно так глядят.

Какое-то в них величье,
Особый такой настрой.
Они — как у Беатриче.
Мне видится так порой.

Они иногда напевны.
Как рыбы, порой молчат.
О, взгляд — серебро царевны,
Царевны озера Чад!

Где Нина? Я встречусь с нею,
Чтоб вновь увидать глаза, —
И сердцем помолодею,
Как будто пройдёт гроза.

О, только б не смог пропасть я!
О, только б в них не увяз!
Взлететь бы жар-птицей счастья
Над серым сияньем глаз!

Я принят в дворники, ура!
Моя работа — графика.
От апельсина кожура
Оранжева, как Африка.

Перо сменил я на метлу,
Метла — моя кириллица.
Чтоб смог купить я хлеб к столу,
Трудись, метла-кормилица!

А сахар можно ли купить,
В очередях ночуя?
Чтоб чаю сладкого попить,
Во сне в Нью-Йорк лечу я.

Бумагой стал мне тротуар,
Черчу метлой экслибрисы
Так, что всего бросает в жар,
И пот стекает с лысины.

Работа эта, как вампир,
Меня сосёт повсюду.
Прощайте, Лорка и Шекспир!
Я книг читать не буду.

Вот в муравья влюбилась тля.
Люблю Капура Раджа я.
Мне шёлком кажется земля,
Гуашью — лужа каждая.

Лежат обёртки от конфет,
Собачьи испражнения.
Грустит в чернильных пятнах Фет,
Обрывок упражнения.

Как злая смерть, запляшет сор,
Припомнится вдруг Мусоргский.
И всё, что мой увидит взор,
Снесу я ящик мусорный.

Кружатся дети. Шум и гам.
И с ветром сор вальсирует.
Дворняга ластится к ногам:
— Ты не поедешь в Сиракьюс?

Поехал бы, да денег нет,
Нужны ведь, сука, доллары!
А где их взять, коль не секрет,
Скажи, в моей-то должности?

Вот кто-то выбросил сухарь,
А вот — кусочки пакли.
Адью, Грабовский и Грабарь!
Беру я в руки грабли.

А вот промчал автомобиль —
И не могу дыхнуть я.
Шумит метла, глотая пыль,
И трёт о землю прутья.

Мне скажут вычистить подвал —
И я беспрекословен.
Прощайте, Брехт, Аллан Маршал,
Сикейрос и Бетховен!

Эскиз, эстамп, офорт, плакат.
Черчу метлой гравюры.
Закат разлился, как мускат.
Балдеют тучи-дуры.

Возможно, побегут ручьи,
Когда мой труп скользящий
(Не знаю только руки чьи),
Как сор, уложат в ящик.

Я — Водомер. Уселся на трубе я.
Взгляни: мой корпус круглый, как луна.
Прислушайся: во мне, как платьем фея,
Шуршит водой текущей тишина.

Я цифр своих показываю зубы —
Так улыбаюсь ярко и светло.
Как для лобзаний у невесты губы,
Есть у меня активное табло.

Расход воды учитывать не просто.
Я карусели с числами верчу.
Как Водолей сияет в небе звёздном,
В бухгалтерских отчётах я свечу.

Из-за меня директорам угроза.
Вопрос серьёзно поднят обо мне:
Нередко госинспектор Минводхоза
Сурово акты пишет обо мне.

Я знаю башни и резервуары,
Насосы, водоёмы, каланчу…
Послушай-ка: во избежанье кары
Покрась меня! Ржаветь я не хочу!

Я — тот прибор, что воду измеряет,
С которым каждый должен быть знаком.
А кто со мною дружбу потеряет,
Тот может оказаться штрафником.

Ты для меня красивей королев.
На горизонте солнце, словно лев,
Слегка качает гривой золотою.
А я любуюсь по утрам тобою.

Плывёшь ты, как под парусом швертбот,
И сердце у меня в груди поёт.
С чем я сравнить могу своё волненье?
Вы слышали ли жаворонка пенье?

Прошу тебя: не убивай любовь!
Она ведь совершенно беззащитна!
Подумаю — и в жилах стынет кровь:
Неужто нужен врач тебе? Обидно.

Кто, туполобый, дал тебе совет?
Биеньем сердца заклинаю снова:
Не смей ходить в стерильный кабинет,
Где ждут тебя враги ростка живого!

Они — убийцы, хоть не судят их,
А поощряют за кровопролитья.
Придумал процедуру эту псих —
Могу ль его за кретинизм хвалить я?!.

Нет, ни за что! Дочурку обниму!
Ведь верю: всё равно она родится!
Мы обойдём стерильную чуму.
Кто не желает, чтоб росла пшеница?

Пусть золотится солнца каравай!
Вновь на тебя молюсь, как на Данаю:
Любовь мою в себе не убивай,
Прошу тебя, всем сердцем заклинаю!

Посвящается Нине,
маме моих детей

Поцелуев миллион
Нужен мне: ведь я влюблён!
Поцелуи (жарче печки
И, как сладостей колечки,
Так вкусны) необходимы,
Потому что мной любимы!
Будь ещё со мной нежна!
Поцелуй ещё, жена!

Поцелуев миллион —
Мало мне: ведь я влюблён!
Поцелуев звон — гитара.
Не боюсь я губ пожара,
И на крыльях поцелуя
К счастью сладкому лечу я.
Эй, жена! Целуй ещё
Сладостно и горячо!

Поцелуй ещё хоть раз —
И не завтра, а сейчас!
Поцелуи — это флейты.
Поцелуев не жалей ты!
Ты нужна мне! Я ж влюбился
И на сладости женился!
Эй, жена! Ещё целуй!
Чувств моих ты сабантуй!

Больше страсти и огня!
Поцелуем жги меня!
Ты нежней соцветий луга!
О, любимая супруга!
Как ты дышишь горячо!
Я хочу — целуй ещё!
Свет гаси! Царит пусть мрак!
Стих не кончу я никак.

#По мотиву Консуэлы Веласкес
#(Мексика)
Ещё хочу! Целуй же, но крепче,
Как если бы эта последней была наша ночь!
О, только б не гасли любви нашей встречи!
Боюсь, что уйдёшь ты — и жить уже станет невмочь!

Я так хочу: была бы ты рядом!
Глаза твои дивные видеть хочу я любя!
Ласкай меня! Обними нежным взглядом:
Ведь завтра я буду уже далеко от тебя.

Пока я здесь и пока ты со мною,
Подставь же, любимая, для поцелуев уста!
Хочу, чтобы ты была мне родною.
Так пусть же запомнится нам эта ночь навсегда!

Целуй меня, целуй меня жарче!
И пусть эта ночь станет песней прощальной для нас!
Люби меня! Пожелай мне удачи!
Продли хоть на миг наш последний волнующий час!

Целуй меня! Целуй, только страстно!
Твои поцелуи — как сладкое счастье в груди.
Любимая, о, как ты прекрасна!
Так не уходи же, прошу тебя, не уходи!

Целуй меня, целуй меня сладко
И счастье любви у меня для других не кради!
Слеза блестит. Как жизнь наша шатка!
Я снова прошу тебя: милая, не уходи!

Без поцелуев и жить мне не хочется,
Как без живительных струй.
Как же тоскливо мне, ночь скоро кончится,
Милая, крепче целуй!..

Мой ангел, где скворечник твой кудрявый,
Куда желает прилететь скворец,
Крылатый, многогрешный, величавый,
Как большевик, штурмующий дворец?
Мне кажется, что есть там ад кромешный,
И мы, наверно, в том аду сгорим.
И всё же жажду я попасть в скворечник,
Опять мечтая стать скворцом твоим

Моя жена пришла из Эрмитажа —
С полотен Рубенса сошла она.
Барокко! Не нужны ей дрожжи даже.
Как пышет тестом солнечным жена!

В ней отразилась вся моя Одесса:
Привоз, вокзал и море, и кино.
А улыбается багатыресса,
Как фауна и флора заодно.

Мои мечты летят, как пух лебяжий.
Танцует ямб. И — знаете ли вы? —
Я счастлив: все на свете эрмитажи
Перед живым холстом любви мертвы.

Как ландыши, белеют пара клубы.
Клубится пар не в бане, а в душе.
Рубиновым вином зарделись губы.
Ещё не пил, а опьянел уже.

Предо мной строчка Фета дрожала
И хотела в любовь уволочь:
«Говорила за нас и дышала
Нам в лицо благовонная ночь».

Я от Блока светло замираю,
В сердце льётся стихов красота:
«О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!»

Заболоцкий забавно и тонко
Строит свой изумительный стих:
«Бормотанье сверчка и ребёнка
В совершенстве писатель постиг».

Тянет к Надсона стихотворенью,
Словно к щётке — зубной порошок:
«Поцелуй — первый шаг к охлажденью…
Только утро любви хорошо».

От Ахматовой веет печалью:
На ветру ведь стояла одна.
«Сжала руки под тёмной вуалью…
— Отчего ты сегодня бледна?»

А от Бунина нежностью веет,
Где любви притаился уют:
«Звёзды ночью весенней нежнее,
Соловьи осторожней поют».

И Некрасов прекрасен на диво.
Чудо-строчки читать я не прочь:
«Вьётся алая лента игриво
В волосах твоих, чёрных, как ночь».

Когда я в слово был влюблённый,
Стихи учил я, как букварь:
«У Лукоморья дуб зелёный»,
«Аптека. Улица. Фонарь».

Знакомым ямбам вновь внимая,
Могу шептать я и во сне:
«Люблю грозу в начале мая»,
«Дай, Джим, на счастье лапу мне!»

Дай мне, Филипп Шкулёв, свой молот,
Чтоб разбежались все рвачи:
«Мы — кузнецы, и дух наш молод,
Куём мы к счастию ключи!»

Окончен путь поэтов многих,
Но остаются на земле —
«Белеет парус одинокий»,
«Свеча горела на столе».

Есть у меня набор ключей цветных.
Как радуга, они сверкают в связке.
Я открываю двери в новый стих —
Своей душою прикасаюсь к сказке.

Вот КРАСНЫЙ ключ, чтоб им открыть зарю.
— Входи, моя родная! — приглашаю.
Легко в ней отражаясь, я горю —
Её в себе взаимно отражаю.

Открыть для вас мне право, нипочём
Любые двери к ямбу и хорею.
Смотрите, как ОРАНЖЕВЫМ ключом
Я открываю рифм оранжерею!

Вот ЖЁЛТЫЙ ключ — для россыпей мимоз,
На ветках возникающих янтарно.
Пленить мимозу не сумел мороз —
И бегством он спасается бездарно.

Я ключ ЗЕЛЁНЫЙ так употреблю —
Для трав и листьев распахну ворота.
Я с детства всё зелёное люблю,
Я обожаю это время года.

Вам небеса я ГОЛУБЫМ ключом
Открыть хочу, чтоб там звенели птицы,
Чтоб ощутили вы своим плечом,
Как луч небесный смог ко мне спуститься.

Могу открыть я СИНИМ — синь реки.
Как соловьи, звенят ключи поэтов.
А вот для ФИОЛЕТОВОЙ строки —
Ещё один, который фиолетов.

Разноцветными звёздами светятся астры.
Осень, осень! Что за краса!
Листья дрожат, как хрустальные люстры,
и плывут, будто алые паруса.
Осень — ярмарка красок:
бронза, рубины, яхонты.
Это рощу поджёг октябрь.
Ветер гонит по воздуху листьев яхты
и синей рукой срывает
золотые серёжки с берёз.
О, сколько несметных сокровищ
дворник этот метёт под откос!
И немеет душа от восторга,
и не нужно мне ювелирторга.

Не могу спокойным быть.
Смотри ты:
В кровь деревьев
Гвозди крепко вбиты.
Дерево похоже на распятье,
Но об этом не могу писать я:
Поскорее клещи мне
Достать бы.
Раны все
Пусть заживут
До свадьбы!

Груша на ветке —
как лампа на ёлке.
В солнечный сад я гляжу.
Белая бабочка
просит подругу
вальс танцевать
под кустом.

Я прошу вас, люди,
улыбайтесь чаще!
Слушайте, как дятел
плотничает в чаще,
как стучит по радуге
мой Пегас копытом,
но не захламляйте
души серым бытом.
Птицами желаю
всем вам, люди, стать я,
чтоб сердца кружились
по орбитам счастья!

>Мальчику, спросившему меня,

Не мыслю жизни без движенья.
Но вдруг в пути раздастся: «Пых!» —
Конец. Не будет продолженья:
Состав поставили в тупик.

Из тупика стремись Колумбом
Преодолеть свирепый вал!
Тупик тебе с высоким клювом
В альбоме я нарисовал.

Пусть радует моя страница!
Смотри: на взлёт крылатых пик
Похожа северная птица —
Не на безвыходный тупик!

Вот ордер! Я не знал такого дара!
Удобства все имею я свои.
А где-то в бане, около базара,
Перемывают косточки мои.

Так псы довольны брошенною костью.
Коль ты собака, косточки грызи,
Грози мне, но не замарайся злостью:
Ведь по уши окажешься в грязи!

#Вместо протокола допроса
@М. В. Киселёвой

Не тронь меня! Я знаю Конституцию!
И грязь недоказуемо не лей!
Зачем ты сразу стала на позицию
Презумпции виновности моей?

Что я нарушил, следователь в юбке?
Зачем же объявила мне войну?
Я вынужден оправдываться? Дудки!
Я — невиновный. Докажи вину!

Не стыдно ль плавать в уголовном праве
На лодке дутых сведений и дат?
На судне лжи причалить жаждешь к славе?
Смотри, чтоб не разбился твой фрегат!

В РОВД обо мне ходят разные слухи,
Но со слухами я как-то плохо знаком.
Кто-то высосал дело из пальца старухи
И старается сделать меня драчуном.

На меня завели уголовное дело —
Превратить ахинею пытаются в быль,
Будто мог я обидеть старушечье тело —
И пускают в глаза несусветную пыль.

Вот опять я столкнулся с коварной особой,
Очень любящей жизнь человечью марать.
Можно ль реже встречаться с замшелою злобой?
Жизнь — борьба, но не шахматы, чтобы играть.

Пойте ересь, но это ведь, знаете, глупо.
Я запасся терпением — можно бузить.
Но зачем же за горло хватать меня грубо?
И зачем постоянно решёткой грозить?

Я — не жалобщик вовсе. Похож я на птицу:
Петь хочу я, не зная коварства и зла,
И за правдой поэтому еду в столицу,
Чтоб от низменной злости осталась зола.

Теперь на лифте езжу я.
А раньше было как!
Лишь нос понуро вешая,
Бежал на свой «чердак»,
Влетал в каморку хворую,
Слепую конуру.
Ужели горя гору я
С плеч сбросил поутру?
Не вижу вражьей рожи я —
На кухне нету кривд.
Мой взгляд ласкает лоджия,
Мой слух лелеет лифт..
Хочу — гляжу на солнышко,
Хочу — лежу в воде.
Щебечет сын, как скворушка,
Играет на дуде.
И нам свободно дышится,
И на сердце легко.
В окне бельё колышется —
Белей, чем молоко.
Как сор ненужный, вывих зла
Сметя добра метлой,
Меня Фортуна вывезла
Из коммуналки злой.

В моей квартире каждый день
Творится чудо:
Растёт ребёнок,
Плачет и смеётся.
И к солнцу тянет
Маленькие руки
И что-то сокровенное
Лепечет.
Тот милый лепет
Легче всех пушинок.
Признание в любви
С ним не сравнится.
Так на заре в саду
Щебечет птица?
Нет сладостнее звуков
И дороже.
Опять меня глазёнки
Смело ищут,
И губы чётко
Произносят:
«Па-па!»
Я на руки беру
Сынишку нежно
И гордо поднимаю
Над собою,
Как символ мира,
Как любовь и песню.

Известно, что Демосфен
Страдал заиканием тяжким.
Но, в рот набирая камни,
Часами под рокот прибоя
Терпеливо слова и фразы,
Тренируясь, произносил.
И так излечился, став
Великим оратором Греции.
Байрон сильно хромал,
И это ему мешало.
Однако свою хромоту,
Упражняясь в ходьбе ежечасно,
Искусно ему удавалось
Одолевать не раз.
Гёте, в горы уйдя,
Испытывал страх высоты.
Но, поднимаясь всё выше,
К высочайшим вершинам стремясь,
Со страхом смело сражался
И умел его побеждать.
И ты, мой малыш, учись
Бороться с невзгодами жизни.
И вместо того, чтобы плакать,
Смейся на радость папе!

Тучу натянув до подбородка,
Спит луна. В каштанах дремлет ветер.
Море улеглось за тополями,
Подложив под голову песок,
На волнах качая коврик лунный.
Под луною топчаны уснули:
В сновиденьях в шахматы играют...
Спи и ты, мой мальчик дорогой,
Чтобы Посейдон тебе приснился —
Бог морей, кто волны поднимает!

Слышен звонкий голосочек —
Что за флейта?
Папа с мамой улыбаются, как дети.
Словно в воздухе звенит цветная лента.
Все заслушались: и куклы, и медведи.
Льётся нежный перезвон:
— Тили — дели — тили — дон!
Над балконом расцветает
Песня-почка.
Скачут пальчики,
Как зайцы по поляне.
Что случилось?
Это маленькая дочка
Подоконник
Превратила
В фортепьяно.

Мой сын теряет соску —
так смеётся!
Я наполняюсь
этим смехом ясным.
День отправляется
ко сну,
и солнце
его укрыло
одеялом красным.
Я буду сны ловить,
как глоссей в сети,
как камбал, что мерцают
под водою.
Спят, как озёра,
трепетные дети.
Луна вдали
висит сковородою.
Нашёл я в детях
тайну наслажденья,
надежду, нежность,
радость и мечту.
Как друга, завтра встречу
новый день я —
и, как цветок,
в другие дни вплету!

На коленях сынишка сидит.
Я картошку на суп ему чищу.
Как задумался он, эрудит:
Подавай, мол, духовную пищу!

Солнце блещет в зеркальном ноже,
Будто пылкий характер испанца.
Сыну — годик. Взрослеет уже!
Скоро высосет что-то из пальца!

Подарил я ему бильбоке,
Но игрушку малыш отвергает
И, щекой прижимаясь к руке,
За блестящим ножом наблюдает.

>Ах, что за проклятая штука счастье!

«Получить квартиру — право, это счастье».
Мой товарищ восторгается в письме,
Рад событию, как будто сопричастен.
Или чуточку завидует он мне?

А завидовать-то нечему, по сути,
Если б знал моей он жизни кутерьму,
Вероятно, сердце сжалось бы от жути,
И прибегнул бы к иному он письму.

Не писал бы строчек в солнечном мажоре —
Не на шутку удивился бы, небось:
Мол, свернуть ему башку хотело горе,
Но живуч, чертяка, выжить удалось!

И для этого нужна ж была отвага
И каких-то талисманных много сил!
Сколько горестей изведал он, бедняга!
Хоть квартиру, наконец-то, получил!

Жизнь висит, как на верёвке чья-то простынь.
Нам слышны лишь звуки праздничной струны.
Вот и счастье: всё торжественно и просто,
Если глянешь на судьбу со стороны!

Я слышу опять: «Ты случайно не болен?
Совсем похудел, но не вешаешь нос.
Всё, значит, нормально? И сыном доволен?..»
Конечно, доволен, ведь сын мой подрос!

Как трудно мне сразу отцом быть и папой!
Растёт мой ребёнок. Уже ему год:
Горшок накрывает соломенной шляпой,
Часы и расчёску бросает в компот.

Решение он принимает немедля,
Вполне разбираясь в домашнем быту:
Вот, вытащив мигом ключи из портфеля,
Как в дверь, их вставляет в электроплиту.

Он просит «Гуль-гуль!», тыча пальцем на двери,
Собаку готов оседлать, как коня!
Какие у сына должны быть манеры!
Я знаю: он будет похож на меня!