Кукушка лихо прячется в часах,
Где на цепях висят две шишки-гири.
А мой сынок взрослеет на глазах
И убежать желает из квартиры.

Трамвай летит-грохочет за окном,
И дождь по лужам пляшет деловито.
А сын кричит: «Скорей! Гулять! Пойдём!»,
Хоть небо воду сеет через сито.

Как сыну объяснишь, что под дождём,
Пожалуй, не гуляют даже звери?
Настойчиво кричит мой сын: «Пойдём!»,
Указывая пальчиком на двери.

Желание перерастает в злость.
Берёт он шарф и оставляет булку.
Когда же прекратится этот дождь,
Чтоб вместе с сыном выйти на прогулку?

Я сегодня про Верди спросил
У прославленной кошки Киплинга —
И она — сколько было сил —
Комплиментов выдала кипу мне.

Речь лилась её, как бубенец,
Жаворонком звенела в небе:
— Ты про Верди спросил? Молодец!
Хорошо, что спросил про Джузеппе!

Мне вопрос твой по нраву вполне,
Задаёшь ты его продуманно,
Но остался Брамс в стороне,
И совсем не коснулись мы Шумана.

И должна я заметить, мой друг,
Забывать нам нельзя про Моцарта.
Ну а как тебе нравится Глюк?
Он ведь тоже рождает эмоции!

А ещё ты меня спроси
Про Шопена или про Дворжака:
Ведь без них, как и без Дебюсси,
Интервью провести невозможно.

Море! Как и откуда ты вдруг родилось?
Чьи тебя напоили фонтаны?
И куда, волнорогое, мчишься, как лось?
Каковы намерения, планы?

То мустангом безумным вздымаешься вверх,
То грозу театрально играешь,
То серебряно плещешься, как фейерверк,
И фазаном под солнцем сверкаешь.

То как будто надело зелёный кунтуш,
То синей василька голубого,
То темнеешь, разлившись, как чёрная тушь,
То лазурным становишься снова.

Вверх и вниз нас шатает шальная волна.
Ты искришься, как нож перочинный,
Не страшишься ни дьявола, ни колдуна,
Как магнитом, маня нас пучиной.

Отчего же ты, море, затеяло бой
И какие наметило цели?
Часто сердце моё ты уносишь с собой
И качаешь в своей колыбели.

С ней не сравнится никакая роза,
Она прекрасней розы золотой.
Светилась гавань острова Милоса
Её неукротимой красотой.

У моря вижу крылья для полёта…
Взлетает к небу бурная вода.
Сто двадцать лет до нашей эры кто-то
Воскликнул: «Боже, что за красота!»

Предстала перед взором статью нежной
Богиня — символ прелести живой.
Сияло, словно мрамор белоснежный,
Всё тело ослепительной красой.

Алеющее яблоко держала
Богиня в левой поднятой руке —
И жажды многочисленные жала
Могли в любом проснуться мужике.

Она от Посейдона отдалялась
(Навязчивым поклонник этот был)
И, словно море пенное, смеялась,
Чтоб остудить его безумный пыл.

Кипела по-пиратски лихо пена,
Ни правил не желая знать, ни норм,
И всё ж богиня вырвалась из плена —
Жива! Лишь руки повредил ей Шторм.

Работы у моря, работы!
Подобной не знаю на свете:
Шаланды качать и швертботы
И полнить уловами сети,
Вливать нам энергию в души,
Возделывать пищу для рыбы
И суден железные туши
Носить — будто горы и глыбы —
На мощной спине величавой.
Давать свою воду в каналы.
Своею гордиться державой.
И жемчуг творить, и кораллы.
Такая у моря работа —
Всегда оно в службе бессонной.
Видать, от солёного пота
Вода его стала солёной.

А море Чёрным называют зря.
Оно скорее цвета янтаря.

Я вижу в нём лазурь и изумруд.
О том, что море чёрное, все врут.

Бывает белым, словно лунь, подчас,
Когда бегут барашки, серебрясь,

То — как сапфир, а то — как халцедон.
И всё же море — не хамелеон.

Горит, пылая солнечным огнём,
Но чёрной краски я не вижу в нём.

Колышется оно, как в поле рожь.
За что же Чёрным ты его зовёшь?

А море Чорним називаєш ти.
Воно скоріше схоже на бурштин.

І синяву, й смарагд я бачу в нім.
Що море чорне — вигадки дурні.

Як сивий лунь — і в легкім вітерці,
Коли сріблясті грають баранці.

Поломеніє в сонячнім вогні.
Та барви чорної не видно а нім.

Як жито в полі, хвиля шелестить...
А море Чорним називаєш ти.

Бесчинствует ветер над морем
И небо всё тучами кроет.
А море вскипает, бушуя,
То бесится в злобе, то воет.

Вздымаются чёрные горы,
Их гребни белеют жемчужно.
Как дьявол, клокочет пучина.
Скажите, кому это нужно?

Крутые и гордые скалы
О чём-то печалятся вроде;
Над ними орлица летает,
Жилья своего не находит:

«На этом высоком утёсе
Гнездо я себе основала,
Где деток своих выводила,
Крылатой мечте обучала.

На воле росли мои дети.
Но взрослыми так и не стали:
Гнездо разгромила стихия,
И волны детей отобрали…»

Летает орлица, рыдает,
Горючие слёзы роняет.
А море по-прежнему воет
И горя чужого не знает.

Дме вітер шалений над морем
І мороком небо вкриває;
А море — гуркотняви гори —
Скажено, як звір, завиває.

Громаддям здіймається чорним,
Гне гребенем грив білопіння;
Пекельна безодня незборна
В бурхливому, лютім кипінні.

А скелі високі і холодні
Печаляться чимось неначе.
Над ними орлиця самотня,
Злетівши, кружляє і плаче:

«На схилі крутім, кам’яному
Зробила гніздечко вгорі я
І діток навчала у ньому
Крилатим, осонценим мріям.

Зростали орлята на волі,
Та взяли дітей моїх хвилі...»
І стогне орлиця від болю,
І плаче, і тужить, і квилить.

Бушує розбурхане море,
Б’є в скелі гримкою грозою.
А матері серце у горі
Спливає гіркою сльозою.

Пойдём со мной в зелёный май,
Чтоб посвятить всю душу маю!
Ты бабочку сачком поймай,
А я пером строфу поймаю.

Пойдём к речному тростнику,
Чтоб иву встретить у колодца!
Пусть льётся там тебе «ку-ку!»,
А мне пусть рифма улыбнётся!

Пусть изумрудом встанет рожь!
Пусть райские цветут там кущи!
Ты там букет цветов нарвёшь,
А я — букет стихов цветущих!

Цветут поля, звенит ручей.
Мы смехом звонким грусть приглушим.
Ты станешь музою моей,
А я — твоим поэтом. Лучшим!

Чекає нас травневий гай,
Щоб посвятить чуття розмаю.
Ти там метелика спіймай,
А я метафору спіймаю.

Нам над рікою з комишів
І з віт верби русалка блима.
Тобі подарять птахи спів,
Мені ж всміхатиметься рима.

Смарагди житніх узбереж
І райські нам квітують кущі.
Ти квітів там букет нарвеш,
Я ж вірші рватиму цілющі.

Життя буяє вдалині.
Сміх птахом знявсь животворящим.
Ти станеш Музою мені,
А я — твоїм поетом кращим.

Підем зі мною в дивосвіт,
В глибінь дзвінкого маю!
Там луговий весняний цвіт
Метелик обіймає.

Підем туди, де очерет
Щось шерехтить, шепоче,
Де нам зозулька наперед
Майбутнє напророчить.

Підем, де жито шелестить!
Хор солов’їний в хащах!
Вінок із квітів зробиш ти,
А я — з сонетів кращих.

Птахи в блакитній вишині
Нас зачарують летом.
Ти станеш музою мені,
А я — твоїм поетом.

Памяти
Вячеслава ЧЕРНОВОЛА

Чего хочу? Чтоб сердце жёг глагол,
Но чтоб измены сына я не ведал.
Ты сына вывел в люди, Черновол,
А он, сынок, твои идеи предал.

Тебе, отцу, не очень повезло,
Но вот, светясь улыбкой благородной,
Как солнце, лик твой побеждает зло:
Ведь ты остался в памяти народной!

А сыну твоему хочу сказать,
Что можно хаос приравнять к порядку,
Счастливо врать, фальшиво сострадать,
Но, промахнувшись, не попасть в десятку.

Учёным стань, не зная ни фига,
Сходи с путаной в загс неосторожно
И утверждай, что низость высока,
Но как предать отца родного можно?!

Хоть подлецу бывает всё к лицу,
Но сыну я задать вопрос посмею:
«Как можно в спину нож воткнуть отцу,
Предав его бессмертную идею?!»

Чого я прагну? Серцю дать дозвіл —
І щоб не зрадила мене моя ж порода.
Бо в люди сина вивів Чорновіл,
А син ідеї батькови запродав.

Тож батькові не надто повезло
Освітленому усміхом шляхетним.
Як сонце, образ цей долає зло
Закарбувавсь він мудрим і дотепним.

А синові наміривсь я сказать —
Нехай шукає в хаосі порядку,
Перш, ніж брехать, фальшиво співстраждать,
Та з промаху не вцілить у десятку.

Якщо й невіглас ти, ученим стань,
З путаною злигайся, необачку,
І стверджуй скрізь, що низість є свята,
Лиш зради не чини своєму батьку!

Хоч підлякові всюди благодать
Та я питаю сина, душу псущу:
«Як можна батьку в спину ніж загнать,
Запродавши ідею невмирущу?!»

В ясный полдень и под дождиком косым,
Над песком и разноцветными камнями
Летом, осенью и даже среди зим
Море встряхивает синими коврами.

Но смотри: хоть расплетаются ковры,
Море ткёт их вновь без устали и горя.
Тех ковров, наверно, тыщи полторы,
Как на фабрике, наткало наше море.

Как в лесу лису охотник иль дрофу,
Я ловлю и прославляю эти миги:
Ведь слагать свою лазурную строфу
У воды морской учусь, как у ткачихи.

И горят ковры, как синие костры.
Так цвести дано, пожалуй, только саду...
И морям, что ткут чудесные ковры,
Сочиняю я лазурную балладу.

Ясного полудня і під дощем косим
Понад піском і барвами каміння
Улітку й восени, і в холод лютих зим
Я бачу в морі килимів трясіння.

І хай там розплітаються вони,
Їх море тче щоденно і без горя.
Вже килимів із тисяч півтори,
Немов на фабриці, наткало море.

Неначе в лісі лиса чи дрофу,
Ловлю я й прославляю мить утіхи
Й творить свою лазурову строфу
Вчусь у води морської, як в ткачихи.

А килими, як голубі дими,
Цвітуть, немов сади весною знову...
Як море тче персидські килими,
Так я творю баладу лазурову.

Бельё чужое мать моя стирала.
А я, студент филфака, стих слагал,
И пар от стирки, мне тогда казалось,
Напоминал над озером туман.
Вода плескалась будто не в корыте —
Волною звонкой била в борт челна,
И потому в моих напевных строфах,
Наверное, тумана было много
И плеска волн серебряно-шипучих.
И критики неистово ворчали:
«Ты выдумал всё это! Что за муть?»

Когда же прочитал стихи я маме,
Она их тихо слушала с улыбкой,
Как будто время юности припомнив,
Когда плыла по озеру в челне,
Когда ладони были очень нежными.
Они теперь, со стиркою покончив,
На фартуке лежали, отдыхая.

И мама за стихи меня хвалила.
Понравились мои ей строки эти,
Но я-то знал, какие в них огрехи —
Я гонорар за них не получу.
Суровый критик заворчит со злобой:
«Ты выдумал всё это! Что за муть?»

Чужу білизну мати моя прала.
А я, студент філфаку, вірш складав,
І пара від прання, мені здавалось,
Стояла, мов над озером туман.
І хлюпалась вода, немов не в ночвах,
А хвиля дзвінко билась в борт човна.
І через те в моїх співучих строфах,
Мабуть, туману в надмірі було
І сплесків хвиль сріблястих і шипучих.
І критики шалено буркотіли:
«Ти вигадав усе це! Що за муть?»

Коли ж я прочитав ті вірші мамі,
Вона їх тихо слухала, всміхнувшись,
Неначе юні роки пригадала,
Коли у човні озером пливла,
Коли були долоні в неї ніжні.
Вони тепер, покінчивши з пранням,
На фартусі знайшли спочинку місце.

Мене за вірші мама похвалила,
Вони тоді сподобалися їй.
Хоч я-то знав, які у них огріхи.
Мені за них не сплатять гонорар.
Суворий критик забурчить у злобі:
«Ти вигадав усе це! Що за муть?»

Я памятник себе совсем не собираюсь
Сколачивать, как те поэты, что в чести, —
На пройденный свой путь почти не озираюсь:
Ведь я — отвергнет кто? — пока ещё в пути.

И всё же я воздвиг его, но не из бронзы,
Не из гранитных скал и не из чугуна, —
Возможно, это сад, где трепетные розы
Цветут у твоего раскрытого окна.

Не из фальшивых фраз и лживых обещаний
Вознёсся этот мой незримый исполин.
И не подвластен он распятиям в Афгане,
И пошатнуть его не в силах диоксин.

Мой памятник — весна, а может быть, и лето
Иль на стекле окна — морозные цветы.
Пусть даже скажут мне, что памятник мой — это
Тот рынок, на который часто ходишь ты,

Не стану возражать. Из соловьиных скрипок
Воздвигнут этот гимн, поющий о весне,
Из грёз и из твоих, любимая, улыбок,
Которые судьба дарила щедро мне.

Не из гранитных глыб — нет! — и не из цемента —
Не скульптором — Душой изваян без затей.
Не знал ещё никто такого монумента:
Ведь он сооружён из чувств Любви моей!

Всю память о себе я в мрамор двух столетий
Врубил бесхитростно лишь правды долотом.
И молотом любви черты я высек эти,
С которыми не каждый, видимо, знаком.

Я умер, но я — жив! Пуста моя могила:
Ведь дух мой никому не схоронить нигде.
Душе моей сиять, пока сияет сила
Лучей, которым равных нет по красоте.

Я умирал не раз, но коль воскрес бы снова,
Опять бы выбрал жить в эпоху двух веков,
Сражался бы пером за честь родного слова,
Цветущего среди любимейших лугов.

Цена и мера мне — моя земля родная.
Я отдал ей, земле, всё лучшее, что смог.
Страданий чашу всю испить сумел до дна я.
На свет стиха летит мой дух, как мотылёк.

И Музе я сказать огромное спасибо
Хочу за то, что мне погибнуть не дала,
Что чувствую себя, как в чистой речке рыба,
И что душа моя по-прежнему светла.

О, мысль о том, что стих мой жив, меня утешь ты
И улыбнись! О мысль, тебе я очень рад!
На якоре стоит фрегат моей надежды,
И каравеллы грёз на якорях стоят.

Рифма лилась, как водица из лейки.
Мысли и чувства в стихи перелил.
Мама дала мне четыре копейки,
Чтоб пирожок я с капустой купил.

Пересчитал я копейки: четыре!
Сколько же их пересчитывал раз!
На пирожок? Нет, я думаю шире:
Пусть тебе памятник будет, Тарас!

Жму в кулаке то, что мама дала мне.
Мчусь на почтамт! К чёрту тот пирожок!
Тётя сказала: «Смотри-ка, на бланке
Счёт не забудь указать, мой дружок!

Ты — молодец! Это дело — святое!
Деньги я в памятник тоже вложу!»
Вывернул тут все карманы пальто я —
Всё перечислить немедля прошу.

Без пирожка жить на свете сумею.
Буду мечтать лишь, как в парке у нас —
Первым я выдвинул эту идею —
Будет воздвигнут великий Тарас!

Что Дузь говорит? Он напорист, неистов.
Свои бы мне речи ему посвящать!
Любимую тему про роль коммунистов
Он любит прожектором слов освещать.

Я слушаю Дузя. Он очень речистый,
Он может весь день проболтать напролёт.
Сравнил бы его я, пожалуй, с артистом,
Однако мне Дузь микрофон не даёт.

А если бы дал, смог сказать бы я смело
О том, что поэты пока что молчат,
О том, что лишь Партию славить — не дело.
Не лучше ль воспеть величавых девчат?!

Ушей наших Дузь и бумаги маратель.
Ах, мне микрофон бы, чтоб строф моих рать
Поведала миру, какой он писатель!
Но Дузь микрофон мне не хочет давать.

Я провозгласил бы: «Долой Горбачёвых!
Хочу, чтобы их сократилось число!»
Я крикнул бы: «Мусор идей Ильичёвых
Нам нужно убрать, как ужасное зло!»

Быть может, во мне Дузь учуял опасность,
В газете наткнувшись на мой фельетон.
В почёте слова «демократия», «гласность»,
Однако мне Дузь не даёт микрофон.

И вновь подбирает цитаты «благие»
Из Маркса и Ленина — много цитат…
Когда ж голосистые люди такие
Мне свой микрофон уступить захотят?!

Балладу, что ли, написать? О чём?
Портного царь назначил палачом.

Узнав о том, что я — поэт-бунтарь,
Расправиться решил со мною царь.

Меня приговорил он к высшей мере.
И вот, портновской следуя манере,

Вдруг мерку стал снимать с меня палач.
Лишь мерку снял! Хоть смейся тут, хоть плачь.

Всё было так нелепо и смешно,
Что сердце счастья до сих пор полно:

Я ж не казнён! Я всё ещё живой
И с буйной не расстался головой.

По городу гуляю, как хмельной.
Так выполнил приказ царя портной.

Блистательным был у портного ум —
Мне сшили замечательный костюм.

Хожу я в нём, И хочется мне всласть
Прославить исполнительную власть.

Осенил меня чудо-момент —
За спиной словно выросли крылья:
Неизвестный досель элемент
На Таирова нынче открыл я.

Как сапфир, он хранит синеву, —
Сини ярче не видел я в мире.
В честь района, в котором живу,
Дал ему я названье — ТАИРИЙ.

Он сверкает осколком луны,
Он мигает звездой сновиденья.
Он заманчив, как дивные сны,
И слагаю стихи целый день я.

То на Синюю Птицу похож,
То чуть-чуть на церковный трикирий,
А порою сверкает, как нож,
Этот мною открытый ТАИРИЙ.

Незабудкой цветёт на лугу,
В зной становится влагой прохладной.
Глаз своих от него не могу
Оторвать, как от губ ненаглядной.

Забываю я с ним про тоску:
Ведь печали все прочь убегают.
Он волшебен, ТАИРИЙ: к виску
Прикоснусь — и стихи возникают.

Володе Домрину,
студенту филфака,
гимнасту и поэту

Проснись и пой! Чем хуже ты, чем Пушкин? —
Как много в сердце света и огня!
Ты — словно пух, летящий от подушки.
И — прямо в волны солнечного дня!

Как моря соль, вскипай любви порывом —
И пусть он к риску вновь тебя влечёт!
Ты можешь стойку сделать над обрывом.
Пусть ставит латинист скорей зачёт!

Ты сделан весь из мышц и вдохновений.
Поёт, как соловей, перо в руке!
Ты кучеряв, мне кажется, как гений.
Сто солнц тебе крутить на турнике!

Есть у тебя писательский билет,
и пылкая любовь горит во взоре.
Тебе сегодня — ровно тридцать лет,
и знаешь ты, чем пахнет наше море.

Ты говоришь: развалится Союз
лет через сто, а может быть, и раньше, —
и не останется от знатных муз
следа, как от эпохи лжи и фальши.

Забудется, у власти кто стоял,
кто государил в здании обкома.
Но тот, кто «с детства не любил овал*»,
лет через сто засветится знакомо.

Наверное, не наша в том вина:
во тьму немую канут Ленин, Сталин…
Но веришь ты, что наши имена
лет через сто найдут среди развалин.

Откроют книжку с именем твоим —
и ощутят, как животворной кровью
сквозь годы мракобесья, как сквозь дым,
забьётся сердце искренней любовью.

>Если он настоящий,

Как радовать ребёнка я умел —
Лил трели, как будильник на столе!
Но голос мой охрип и огрубел,
И краска вдруг облезла на крыле.

Я звонко пел в руках у малыша:
Не раз он заводил меня в саду —
И пела соловьиная душа.
Но лопнула пружина, на беду.

Никто пружину починить мою
Не пожелал, чтоб вновь я пел, звеня.
И умер я. И больше не пою.
На свалку мальчик выбросил меня.

Я умер от безвыходной тоски.
Ходить не думал даже по врачам.
Здесь тишина. Лишь кукла без ноги,
Мне чудится, рыдает по ночам.

Ни за кусты не прячусь, ни за будки,
Когда идёт навстречу мне весна,
И я хочу спросить у незабудки,
О чём не забывать она должна.

Что ветерок шептал ей, обнимая?
Что солнца говорили ей лучи?
О чём прелестной королеве мая
Ни днём нельзя забыть и ни в ночи?

О небе, о любви, о синем цвете?
Иль помнить должен, может быть, поэт
О том, что мать пока жива на свете,
Он может приготовить ей обед.

Не думайте, друзья, что это проза.
Цветок великой верности, живи,
Спасая души ваши от склероза
Во имя постоянства и любви!

Часы и дни, как по болоту цапли,
Ступают, приближая нас к весне.
Сияют лепестки, как слёзы-капли,
Шепча влюблённым: «Помни обо мне!»

Пусть светятся улыбки белых лилий,
Однако не забуду я, поэт,
Как лирик Николоз Бараташвили
Писал в стихах про бирюзовый цвет.

О, незабудка! Памяти эмблема!
Сверкают лепестки, как бирюза.
Взгляните: словно очи у любимой,
У незабудки синие глаза.

О чём-то незабудка просит вроде —
О чём же просьба синего цветка?
О том, что хорошо бы дом пародий
Построить, чтоб развеять грусть слегка?

О том, что на письмо ответить надо,
Побриться, заплатить за телефон,
О том, что с сыном старшим нету лада,
О том, какой вчера приснился сон.

И что пора сходить в библиотеку,
Чтоб почитать легенды о цветах.
О многом нужно помнить человеку,
О чём забыл, наверно, сам аллах.

Поэзия моя — не прибаутка,
А взлёты крепкокрылого коня.
Цветёт, как символ мысли, незабудка,
Напоминая: «Не забудь меня!»

Прощание с тобой мне душу рвёт на части,
Меня терзая, как двенадцать жал.
Не нужно мне ни роз, ни грёз, ни счастья, —
Лишь только б ты, мой друг, не уезжал!

Сижу в машине. Серпантины дыма
Напоминают грустный карнавал.
Не нужно мне ни солнца, ни любимой, —
Лишь только б ты, мой друг, не уезжал!

## 2.

Ты мне читаешь в полумраке,
Тревожишь душу глубоко —
И стих твой держит, словно якорь,
Кораблик сердца моего.

Дни жизни плещутся, как чаши.
Ты говоришь: «Смотри! Заря!»
Прощаюсь я — и руки наши
Переплелись, как якоря.

Теперь мне долго не согреться:
Костёр из шуток не горит,
И в море рвавшееся сердце
На вечном якоре стоит.

И — слёзы, словно у ребёнка:
Где дорогой мой человек?
Жизнь наша — будто фотоплёнка,
Что вмиг засвечена. Навек.

## * * *

@ Володимиру ДОМРIНУ

Був напівморок. Напівтиша.
Бентежив душу голос твій.
Кораблик серця якір вірша
Тримав на хвилі штормовій.

Ті дні розхлюпались, мов чаші,
Де ти, всміхаючись, курив.
Прощались ми — і руки наші
Були сплетінням якорів.

Давно між нами тиша й морок,
Жаданий вогник не горить;
І серце, що так рвалось в море,
На вічнім якорі стоїть.

Душа моя дитинно плаче:
— Озвися, друже мій, прийди!
Днів холод — фотоплівка наче,
Що засвітилась... назавжди.

## 3.

О нём твердили критики: «Как Фет,
Он о природе пишет слишком часто!..»
Ушёл от нас талантливый поэт.
И упрекали Домрина напрасно.

Он восторгался жизни панорамой.
Встречая злобу, не белел, как мел, —
Взрывался тут же меткой эпиграммой.
А как мой друг блистательно умел

Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим!

Горит его поэзии заря,
И мне от мысли никуда не деться —
Он с Фетом схож. Судачили не зря:
И Фет прощался так… разрывом сердца.

В высотном доме переулка Светлого,
Где облака — как дым от сигарет,
Витает дух и Пушкина, и Белого:
Ведь здесь живёт мой добрый друг-поэт.
Войду — он скажет: «Как привет из юности,
Явился ты. А сколько лет прошло?!
Живём, старик! Всё остальное — глупости!»
Тут телефон:
«Я слушаю. Аллo!
Всё хорошо. Инфаркт? Зарубцевался.
Рвануть я завтра думаю в Рени.
А вот послушай! — Домрин волновался. —
Стихи Гильена мне принёс Яни».
Читает в трубку друг стихи кубинца
О злой реке с изгибами змеи,
И звонкий голос радостью искрится.
Я замер: переводы-то мои…
Найдёт он булку и намажет маслом,
Заварит веселящий сердце чай,
Расскажет о судьбе Торквато Тассо.
И всё это как будто невзначай.
У дома останавливаюсь снова.
В который раз меня сюда влечёт!
И хочется не Светлым, а Светлова
Назвать лиричный переулок тот.

Я помню: был он дерзко молодым.
Был в женщину влюблён напропалую.
Как жадно пил он сигаретный дым
И словом украшал всю жизнь былую!

В его очах сверкала теплота.
Над рюмкой коньяка он балагурил.
Не веря, что нагрянет вдруг беда,
Как лермонтовский парус, жаждал бури.

Слова он рассыпал, как конфетти.
Однажды возвратился я из Ялты,
А он звонит: «Пропажа! Приходи!
Старик, я жду тебя! Куда пропал ты?..»

Я не был на его похоронах,
Не мог над гробом слышать выступлений.
Меня одолевал смертельный страх:
Всем сердцем отвергал я путь последний.

Хотя в глазах внезапно стало влажно,
Не шёл я на кладбище. Кто поймёт?
Среди могил услышать было страшно
Мне Домрина последний анекдот.

Олесе

Я — не любитель историй,
и не буду рассказывать сказки я,
но знаю: любил тебя Домрин
нежнее, чем Рембрандт Саскию.

Кто может вспомнить об этом?
Но что ты ни говори там,
была для него ты светом,
лирики колоритом.

А он, поэт-живописец,
влюблённый в тебя музыкант,
и горы, и звёздные выси
строкой подпирал, атлант.

Решил он объять всю землю,
однако не смог — она
сегодня его объемлет,
навек в него влюблёна...

Что там пылает ярко?
Чей парус, как зорька, ал?..
Средь огненно-красных яблок
я сердце Володи узнал.

Посвящается одесскому поэту
Станиславу СТРИЖЕНЮКУ,
от которого довелось мне услышать
два слова: «Леся умерла».
Эти стихи я написал потому,
что хотелось сделать приятное её тени.

Звенела в душе его песней.
Смеялась. Красивой была.
Назвал он красавицу Лесей —
И в сказку она повела.

Была она сказки чудесней,
Волшебное счастье даря.
Назвал он кудесницу Лесей.
Пылала она, как заря.

В Одессе у нас из Полесья
Она появилась, нежна,
Шепнул он ей ласково: «Леся!»,
Припомнив рассказ Куприна.

Приехав из сказочных весей,
Несла она мёд, как пчела.
Назвал он любимую Лесей,
Которая Светой была.

О, солнце! Веснушками лейся
И нежно пьЯНИ, как токай!
Одно только слово я — Леся! —
Кричу, будто я — попугай.

Поэт! Целый мир — ты надейся! —
В одном только слове нам дан.
В нём Домрин Володя и песня,
И маршал Бабаджанян.

Памяти Владимира ДОМРИНА

Не любитель секретных од я,
Но запомнить строфа смогла,
Как открыл предо мной Володя
Ящик письменного стола.

Думал я: там лежит сочиненье.
Что же спрятать решил поэт?
Был ошпарен мой взгляд на мгновенье:
Ведь не стих там лежал — пистолет!

Не игрушечный — настоящий.
Ошарашив испугом меня,
Был из ряда вон выходящий
Этот шок среди бела дня.

Я со страхом почёсывал темя:
Хоть не рвётся пусть жизни нить,
Но наган в то, советское, время
Мог лишеньем свободы грозить.

От волненья дрожа, как от стужи,
Я пытался унять свой стресс —
И услышал: «Не дрейфь! Он мне нужен,
Если встретится вдруг Дантес!»

Борису НЕЧЕРДЕ,
которого я неожиданно вдохновил
своими скромными строчками
на написание стихотворения
о пункте приёма посуды

Мне нравится приёмщик стеклотары.
Он говорит: «Бутылки ставьте в ящик!»,
Ощупывает горлышек колечки,
Как будто жерла боевых орудий,
Вдруг находя какой-нибудь изъян,
И строго тут же импорт удаляет
Клещами пальцев, словно зуб больной,
Из ящика, что стёклами мерцает.
Не думает приёмщик стеклотары,
Где были раньше эти все бутылки.
До лампочки ему: с дружками пиво
Ты пил или какой-то забулдыга,
На отчима похожий моего,
Хлестал напиток где-то в подворотне,
Иль кто пивал с красавицей вино,
Купая губы в сладком поцелуе…
Мне нравится приёмщик стеклотары —
И радует меня нетленной мыслью
Порожних саркофагов этих рыцарь —
Некрополя стеклянного хозяин —
О том, что этот звонкий колумбарий
Воскреснет, обязательно воскреснет,
Наполнится нектаром животворным,
И кто-то будет пить, как я, с любимой
Бодрящую, живительную влагу

С женой своей любимой, как с актрисой,
Живёт он. И нежна она, как верба.
Большой бордосский дог* по кличке Лиза
С ним дружит не слабее, чем Евтерпа**.

Он знает: есть цветы с названьем «ружи»,
Он посвятил немало строчек небу.
Он водку пьёт с названьем «Старый друже».
Он сочинил поэму про Мазепу.

Как мягко речь его нам льётся в уши!
И нам спешат поведать струны лиры,
Что изучил он Штаты все не хуже,
Чем все участки собственной квартиры.

Мы помыслами с ним всегда едины,
Тепло приветствуем его седины,
Но не за то, что он почтенных лет,
И не за то, что он — большой поэт,
А лишь за то, что часто, как от родича,
Он получает письма от Коротича.

#Памяти Измаила Гордона
#(27.12.1922 — 27.12.2008)

Сквозь глухое смеженье* ресниц
Пробуждался рассвет, будто принц.
Засыпаю, считаю до ста,
Но встаю: позвонил мне Шупта.
Взял я трубку — и тут же сражён
Страшной новостью: умер Гордон.
Эту боль перенёс я с трудом.
Прошептать я хотел: «Nem tudom!»**
Эта новость — ужасный ожог.
Эта весть ударяет как ток.
Проплывает туман за окном.
Задымила труба: «Nem tudom!»
Бога нет — Сатана задымил.
Обезмолвлен поэт Измаил.
Но слова мне слышны, как псалом:
«Nem tudom! Nem tudom! Nem tudom!»
Новость жуткая: «Умер Гордон»,
Ну а я всё шепчу: «Nem tudom!»
Эти звуки, как молот в виске,
На венгерском стучат языке.
В сердце фраза та входит, как стон,
Хоть молчит по-венгерски Гордон,
Не читает стихов ни о чём.
Это ветер звенит: «Nem tudom!»,
Будто слышу я голос его:
— «Nem tudom!» — «Не пойму ничего!»
Ничего мне понять не дано,
Лишь течёт «Nem tudom!», как вино.
Я спрошу: «Измаил! Где твой дом?» —
И, как эхо, в ответ: «Nem tudom!»

Сегодня снова слышу от соседа:
— Хотел бы видеть, где твой кабинет.
Есть мастерская у тебя, поэта?
Ведь ты — поэт! Что? Кабинета нет?..

Ответить надо на вопрос коварный.
Где мастерская моего пера?
Мой кабинет — средь суеты базарной
И там, где мяч футболит детвора,

И там, где плещется родное море,
И там, где в поле колосится рожь,
И там, где радости, и там, где горе…
Боюсь, сосед, меня ты не поймёшь.

Ведь у тебя — ковры и полировка,
Хоть ты совсем от лирики далёк.
На всякий случай бренди, поллитровка,
Особой формы импортный брелок.

Что ж у меня в квартире? Раскладушка.
Лежит словарь испанский у окна.
Нет хрусталя — дешёвенькая кружка.
И стол — хохочешь? — грош ему цена?..

Нет, стол мой — поезда и теплоходы,
Мой кабинет — в степи, в лесу, в горах, —
Там, где журчат весенней речки воды,
Где воздух нежным ландышем пропах.

Где у меня, поэта, мастерская?
Там, где в мельканье дней — моих коррид —
Тружусь я, из груди стихи таская,
Где вдохновенье душу озарит.

Припомнилось мне, брошенной, сегодня,
Как танцевали мы с тобой кадриль.
Я — старая рубашка. Непригодна?
Меня ты хочешь выбросить в утиль?

Ну, поноси меня ещё немного!
Хочу любви твоей. Хочу забот.
Зашла в тупик любви моей дорога.
Что ждёт меня? Ужели эшафот?

Грущу — и вспоминается нередко
Счастливый танец наших душ и тел.
Грущу я, сердца твоего соседка.
Жаль, ты носить меня не захотел…

#По сюжету восточной притчи

Жил когда-то на свете могучий князь,
И имел он — явление редкое! —
Красивый дворец, богатство и власть,
И даже здоровье крепкое.
Жена и дети, и много слуг.
Исполнялось любое желание.
Но радостей он не видел вокруг,
Восседая, как изваяние.
Чего-то ему не хватало всегда.
Был неудовлетворённым.
Отсутствие счастья, словно беда,
Царило, — он понял, — над троном.
И вот к себе он вызвал врача
И сказал: «Быть хочу счастливым!
Сделай! Не сможешь — умрёшь от меча,
А сможешь — конь златогривый,
Лучший скакун твоим станет вмиг.
И жемчуг тебе, и алмазы
Вручу, приказав, чтоб тебе свой стих
Сочиняли в конюшнях Пегасы».

Обезумел владыка. С ним шутки плохи.
Что делать? Был врач растерян.
И вовсе не думал он про стихи,
Печалясь, как сивый мерин.
Поможет ли тут медицинский словарь?
Он понял, что ждёт его кара,
И лишь произнёс: «О, мой государь!
Подумать я должен до завтра.
Не зовите пока своих палачей.
Таково уж моё прошение.
Полистаю трактаты великих врачей,
Чтоб к рассвету найти решение.

Окончивший Крымский мединститут
Врач думал всю ночь, до рассвета —
И под утро какой-то старинный талмуд
Помог добиться ответа.
Лекарь на правильном был пути.
И сказал он: «О, Ваша Светлость!
Рубашку счастливца нужно найти,
Чтобы сердцу счастливо пелось!»

Властитель рецепту такому рад,
Пустяк это, как говорится.
— Министр! Пусть немедля особый отряд
Отыщет рубаху счастливца!
Министр озадачен, бежит к богачу.
А тот: «Да хоть сто рубашек
Не жаль мне, вы так и скажите врачу,
Но счастье, наверно, у пташек.
И спасибо вам за подсказку, мой друг,
Нет счастья, хоть прожил полвека!
Мне тоже найти бы с помощью слуг
Счастливого человека!»

Кто счастлив: испанец, грузин, еврей?..
Не подскажет ни море, ни небо.
Обошёл министр многих людей,
Но никто из них счастлив не был.
Любой делился добром своим,
Счастье суля монарху.
И каждый твердил: «Мы всё отдадим!
Даже жизни, не то, что рубаху!
Берите всё, что видите тут!
Поверьте, мы не безучастны!
Жаль, наши рубашки не подойдут,
Потому что мы все несчастны».

Расстроен министр. Что делать ему?
Беда свалилась на плечи:
Убьют ведь или посадят в тюрьму,
Коль счастья не обеспечит.
Врач ловко выкрутился, подлец!
И министр вздыхает отчаянно.
Но кто-то дал совет, наконец:
«Не печальтесь! Я встретил нечаянно
Человека, который счастлив вполне.
По ночам он играет на флейте
Там, где месяц плывёт по речной волне.
Мы встретим его, не дрефьте!»

Ночь. Бусинки звёзд блестят на волне,
Звуки флейты летят над рекою.
И министр кричит: «Вот кто нужен мне!
О Господи, счастье какое!»
Подбегает к флейтисту: «Ты счастлив? Ответь!»
— Да, счастьем весь переполнен!
Я счастлив тем, что умею петь,
Как трепетная перепёлка!

Министр от восторга пускается в пляс:
«Нужна мне твоя рубашка!
Тебе же, наверно, известен указ?
Ведь ты ж — человек, не букашка?..»

Тихо плещет вода.
Шуршит камыш.
Ползёт луна — черепашка.
Приумолк музыкант.
— Почему ты молчишь?
Повторяю: нужна рубашка!

— Рубашка нужна? Среди трав на лугу
Искать её, думаю, надо.
А я в этот деле помочь не могу:
Рубашка ведь — не серенада,
Не речка, не воздух, не звёзд ореол
И не облаков кудряшки!
В ночи-то не видно: я гол, как сокол,
И нет у меня рубашки.

— И как же ты можешь счастливым быть,
Коль даже рубашки нету?
Про счастье, наверное, нужно забыть —
Прислушался бы к совету!

— Зато судьба у меня светла.
Был я богачом пузатым.
Жизнь-скульптор лишнее всё отсекла
И наполнила крепким счастьем!

#Подражание Иннокентию Анненскому
@Моему московскому другу ­поэту
@Алексею Бердникову
@и его жене Светлане Передереевой

Когда б я был на месте Алексея,
Я б день и ночь пел дифирамбы ей
Не потому, что с нею схожа фея,
А потому, что нет подобных фей.

Журнал дежурства членов ЖСК
Я взял и свой автограф в нём поставил
Не для того, чтоб в будке мять бока,
А чтобы вдруг не отступить от правил.

Потом легко прожектор я включил,
Чтоб фею встретить (вдруг придёт нежданно),
Не потому, что фею ту любил —
О ней лишь грезил, грезил неустанно.

Всё грезил только, да, я — не трепло,
Хоть очень часто треплются поэты,
Не потому, что с нею мне светло,
А потому, что мне темно без Светы.

Как солнце в небесах, она светла.
О ней пишу я трепетно и смело
Не потому, что счастье мне дала —
Не дать его она бы не посмела.

Я встречи с ней у Господа молю
И чувствую, что кровь вскипает в жилах,
Не потому, что всей душой люблю,
А потому, что не любить не в силах.

Коль хочешь, то сейчас я сочиню сонет,
Где в галифе из рифм свои одену строки,
Построив их в ряды, — и никакой мороки! —
Смотри: мой каждый стих — кавалерист, корнет!

Лишь пожелай — и вмиг я сочиню сонет,
Где чувства все нежны, где помыслы высоки.
Повсюду на хвостах их разнесут сороки,
Тебе ж послышится, что заиграл кларнет.

Из строчек четырёх строфа уже готова.
Такую же ещё я рядом помещаю.
Ты засияла вся, шепнув: «Ты — мастер слова!»

А я тебе стремглав на это отвечаю:
«Душа сонета — ты, и в этом весь секрет!
Ты только захоти — и я создам сонет».

Чтоб знали обо мне как о Ростане,
В своих желаньях вырос я — ого! —
Прошу, чтоб напечатали вы Яни:
Ведь я пишу не хуже, чем Гюго.

В своих желаньях вырос я уже.
Мои настолько выросли желанья,
Что стать могу одесским Беранже.
И мелодичен стих мой, как де Фалья.

Ещё нередко думаю о том,
Что вырос так моих желаний мир,
Что я талантлив, как Сюлли-Прюдом,

А может, как Петрарка и Шекспир.
Давно уже меня издать бы надо.
Но где — ау! — найти бы мецената?!

Сергею Рафаиловичу ГРИНЕВЕЦКОМУ,
экс-губернатору Одесской области,
к его 50-летию

Куда — в стихи, в стихию ль занесло?
куда летит стихов моих тачанка?
Сентябрь. Двадцать пятое число.
Тарутинский район. Село Лужанка*.

А имя Рафаил звучит, как Рафаэль:
он — инженер, а кажется — художник.
Для сына своего он тешит колыбель,
готовит для наследника он «дрожжи».

Алеет над Лужанкой солнце маково
И тянется лучами вверх — тюльпан.
Родился мальчик здесь — такой же маленький,
Как В е л и к и й о к е а н.

— Он станет вершиной моей, апогеем! —
сказал Рафаил, весь от счастья дрожа. —
Как его назовём? Конечно, Сергеем,
дабы по-есенински пела душа!

Пусть растёт он крепче ореха грецкого! —
сказал отец-чудотвор…
Так появился в семье Гриневецкого
мальчик-песня, мальчик-собор.

Вновь плывёт это имя, как субмарина,
погружаясь в обыденность, как в чудеса.
В нём что-то, мне кажется, есть от Грина,
нам дарящего «Алые паруса».

>Позвольте просто вам сказать:

На рынке продаются куры, утки
И сельдь дунайская, и сельдерей.
Купить несложно тело проститутки,
Но чистоту души купить сложней.

Бывает, покупают место в Главке,
Бывает даже: продают страну!
Есть кольца золотые на прилавке,
Но не продать и не купить Луну!

Торговля портит нервную систему.
Скажи: где продаются облака?
Могу купить я Колриджа поэму,
Но разве купишь грёзы моряка?

Что принимать способен покупатель
И что отдать обязан продавец?
Что людям продаёт гробокопатель?
Что покупает у него мертвец?

Кто станет отвечать на рой вопросов,
Которые тревожат глубь умов?
Где продаются крылья альбатросов,
Что не страшатся молний и громов?!

Таков Поэт: не может быть продажным,
Хоть продаются танки и суда.
Как альбатрос, он должен быть отважным.
Не продаёт он крыльев никогда.

За денежки купи любые справки,
Как, скажем, ресторанное рагу.
Но не ищи меня ты на прилавке:
Продать я только рукопись могу.

Я по рынку сегодня бреду.
Вот и дама — я вижу по взгляду:
Чтоб себе возвратить красоту,
Ищет лучшую в мире помаду.

Все спешат на базар, чтоб купить:
Кто — лапшу, кто — картофель, кто — дыни.
Вот бы денег и мне накопить,
Чтоб купить что-то нужное ныне.

Знать хотите, чего я хочу?
Мне бумагу купить бы и ручку!
Да, я радость от них получу,
Как сияние солнца сквозь тучку.

Подойду, будто к даме, к перу —
Расцвету, будто ветка сиренью,
И надеюсь, что ключ подберу
К шедевральному стихотворенью

Ассортимент — не всё, что продаётся.
К примеру, в небе — то луна и солнце,
Звезда и лётчик, облако и птица.
И ты, моих волшебных снов царица…

Лазурь очей, заря стыдливых щёк
И ямочки, которым нет названий.
А губы… стан… Предела нет: широк
Ассортимент твоих очарований.

Ей никаких сегодня строк
Не думал я писать в альбоме.
Болгарский персиковый сок
Купил я с нею в гастрономе.

Она любила этот сок.
И вся сама была — как персик.
Я целовал её от щёк
До нежных круглых светлых перси.

Спасибо ей за счастья мёд:
Я вдоволь смог нацеловаться.
Она ушла. И мой черёд
В столицу юга возвращаться.

Но обрету ли я покой?
Молчит ночная панорама.
Ушла любовь. Лежит со мной
Лазурный томик Мандельштама.

Скрипит-поёт на предрассветной тропке
снежок: летит мотив из флейты шага
под аккомпанемент собачьей глотки,
звенящей на окраине села.

Луна кругла, как яблоко. Чюрлёнис
её назвать бы мог пожаром белым.
Иду на станцию. Грохочет поезд,
и магистраль натянута, как нерв.

Необозримого рассвета море
вдали, над полем, радугою плещет:
рождается на снежном косогоре
рассветных красок радостный букет.

Наверно, так рождается и детство —
по взмаху чьей-то палочки волшебной —
и мне весь век глядеть — не наглядеться,
как алый цвет восходит в голубой.

Над морем голубой туман чуть брезжил,
Лежали лодки на песке прибрежном,
Листву дубов сентябрь золотил,
И воздух наполняли тучи чаек
Хрипучим криком, будто детским плачем.
Дубовым листиком в костре осеннем
Сгорало небо.
Так садилось солнце.

С Карменситой сидел я
на скамейке у моря.
Время шло незаметно,
мимо нас проносилось
быстроногим гепардом
на бесшумнейших лапах,
и ловил я ноздрями
чудодейственный запах:
ах, как волосы пахли
липой, семенем страсти
и щекой, что пылала
маяком черноморским.

Не знаю, с чем сравнить твои глаза,
Но у меня сто тысяч есть сравнений:
И море в них, и неба бирюза,
И всё, что есть у ласковых мгновений.

Лазурные две рюмочки — глаза,
Кувшина два сапфирных, две криницы.
Две ягодки — и взгляд мой, как лоза,
К земле от их весомости клонится.

О, как твои глаза мне дороги —
Два голубых невиданных экрана!
Горят, как голубые огоньки,
Два ярких василька, два утра ранних!

Плывут, как голубые облака,
Два синих рая, синие две птицы,
Два солнышка, два светлых родника,
Которые могли бы лишь присниться.

Но наяву я видеть их могу:
Цветут они, два гиацинта нежных,
Как голубые тени на снегу,
Как отсветы на рельсах бесконечных.

Посвящается дочери

Здравствуй, реченька, плеск мой весенний,
Лучик света, припавший к челу!
Ты целуешь меня. Так цветений
Лепестки целовали пчелу.

Ты хохочешь, не зная, что это
Для меня самый солнечный смех:
И летит он, как счастья карета,
По дорогам, не знавшим утех.

Мне навстречу бежишь ты босою.
Так и мне бы бежать и не знать,
Что, тряся заострённой косою,
Будет смерть за углом ожидать.

Ей не сдамся: ведь есть ещё сила,
Дабы вынести бешеный бой,
Потому что меня ты поила
Волшебства родниковой водой.

Скоропостижной смерти отца
посвящаю

Прислал ты фотоснимок мне, где Кама
текла спокойно, как твои мечты.
И вдруг пронзает череп телеграмма
кровь леденящим «умер». Умер? Ты?

Как верить в смерть? Я бледен. Вылетаю
сквозь чёрных туч трагичный караван.
Примчавшись, узнаю: супругу Раю
отправил ты на отдых в Ереван.

Выискивая счастье в незнакомке,
стремившись к ней, как с гор теченье рек,
позволил ты фонарь сердечный комкать —
и вот в груди фонарь погас навек.

В мертвецкой — старушенция с юнцом,
профессор с проституткой вперемешку.
Из морга выходи! Довольно мешкать,
в покойницкой валяясь мертвецом!

Как понимать твоей кончины сладость?
Моргнул ты милой — и отправлен в морг.
Разбит светильник сердца. Где тут радость?
Но даже в смерти ты нашёл восторг!

Красив сиреневый левкой.
Он нарушает мой покой.
Я запах пью его — пойми! —
В речной, берёзовой Перми.

Здесь, за бревенчатой избой,
Осина шепчется с сосной,
И белизною зимних вьюг
Кружится тополиный пух.
А облака, как сизый дым,
Плывут под небом голубым.

Цветёт калина вдалеке.
В моторке мчусь я по реке.
Белеет Камы Млечный Путь…
Я вспомню всё когда-нибудь.

Сквозь молодые тополя
Пейзаж ворвался в сердце прямо:
Залиты золотом поля,
Что купола святого храма.

Мир ярче самоцветных звёзд,
Лучей рассвета золотистей,
Сверкающих на сотни вёрст,
Красивее осенних листьев.

Как пламя жёлтое ракет,
Что мир хранить всегда готово —
Подсолнухи в Егорлыке,
Сынишки солнца золотого.

Если лёгкой походкой ступала она по бульвару,
Распускались деревья — и праздник рождался вокруг,
А платан размечтался: всю жизнь обнимать бы чинару,
От суровых её укрывая метелей и вьюг.

Если шла по бульвару она, улыбались ей боги,
И две тысячи солнц, отражаясь в фасадах домов
И в стеклянных киосках, светили ей ярко в дороге,
Как две тысячи нежно влюблённых в неё женихов.

Если стройные ноги её по бульвару ступали,
Мир искрился, как сказка, и все улыбались вокруг.
И казалось тогда: на высоком своём пьедестале,
Как счастливый мальчишка, подпрыгивал бронзовый Дюк.