Время мчит, зовёт меня вперёд,
И его мне не хватает снова.
Дочь моя мне песенки поёт,
Как с пластинки Алла Пугачёва.

Я картошку чищу, а она,
Мастеря поделки из картона,
Выдумок и замыслов полна,
Над столом склоняется бессонно.

Приготовлю к чаю карамель,
Новые мелодии услышу:
Холодильник взвоет, как метель,
Снегом покрывающая крышу.

Жарится картошка, не спеша:
То змеёй шипит на сковородке,
То танцует плавно «антраша»,
То по маслу льнёт, подобно лодке…

На столе — гора карандашей,
Ножницы, линейка, хлеба корка.
Дочка спит, и снится школа ей,
Детский смех и в дневнике — «пятёрка».

Чем пахнет молния?
Жасмином влажным
Иль завитушками
Весёлого младенца?
На что она похожа?
На ветки дерева без листьев?
На кровеносные сосуды
В учебнике по анатомии?
Чьё острое перо, какой художник
Её прочерчивает в небе
Тушью синей?
Не гром ли?
Нет, скорее он —
Охотник с мощною двустволкой:
Шарах! — и молния убита.
Лишь в памяти
Узор остался.

Ему — полтинник, ей — лишь двадцать,
а чувства рвутся в бой, как рать.
Решил Иосиф с ней встречаться,
чтоб нежно ручки целовать.

Он слиться жаждал с ней недели,
стремился к ней любой ценой —
Она с полотен Боттичелли
сошла и стала вдруг женой.

Лелеял он её коленки,
желая дифирамбы петь.
Зачем же Бродский на студентке
женился?
Чтобы умереть?

Она испытывала жалость,
мечтала часто о другом.
Пять лет всё это продолжалось.
Кто с чувством этим не знаком?

На 30 лет она моложе!
Всесильна молодости власть!
Он словно счастлив был.
И что же?
Внезапно жизнь оборвалась.

Мой адрес — это не Союз Советский —
А мир из лунных бликов и листвы,
Не берег африканский иль турецкий,
А Украина. Догадались вы,

Где я живу? На улице Баллады.
Соседи — Жак Превер и Жан Кокто.
Мой адрес — место, где поют цикады,
А не проспект, где бегает авто.

Живет со мной почти что рядом Тютчев.
Вот он стоит у лесополосы.
Как с ним дружу я? Вы об этом лучше
Спросите у него, певца грозы.

Я, может, с вами встречусь в час полночный,
Узнаю вас, покину свой шалаш.
Хотите вы узнать мой адрес точный?
Пожалуйста! Возьмите карандаш!

Диктую: золотые звёзды в небе,
Безмолвный ветер лунною порой,
Огни пунцовых маков в жёлтом хлебе
И лай собак — вот адрес точный мой.

Как порох, рассыпаются слова.
Забыл я даже, что такое шутка.
От новостей кружится голова,
И на сердце от сообщений жутко.

В душе водоворот беды взбурлил,
И он страшнее бурь и ураганов.
Слепя гордыней безрассудных сил,
Вселилось верхоглядство в капитанов.

Наверно, в трюм глядели, как в трюмо.
И вот сидят как тени херувимов.
В душе оставив боль, словно клеймо,
Отчалил в вечность пароход «Нахимов».

Водолазы подняли куклу
С затонувшего парохода.
Кто играл с ней, смеясь, в каюте,
Невозможно теперь узнать.
Возле трапа рыдает кукла
Сокрушённо слезами моря.
Водолазы глядят на куклу —
И сжимает сердце печаль.

Купить и чёрта, слышу, можно.
Но убеждался я не раз:
Тушь для ресниц купить несложно —
Не купишь свет любимых глаз.
Смотри: на горизонте солнце,
Как торт в кондитерской, лежит.
Но этот торт не продаётся,
Продаже он не подлежит.
Не продаётся запах моря,
Его я в памяти храню.
А разве купишь слёзы горя,
Когда опять бомбят Чечню?!

Грудь у горца светлей, чем у Данко.
Стервенеет вокруг сволочьё.
Целят в сердце чеченца из танка.
Мне же кажется, будто — в моё.

Каждый мальчик в Чечне стал серьёзным,
С малых лет озабочен войной:
Ведь взрываются бомбы над Грозным.
Мне же кажется, что — надо мной.

Изверг выступил в телеэфире:
Ненавистна ему Чечня.
Он замочит чеченца в сортире.
Мне же кажется, будто — меня.

Бандитизм восседает на троне,
Учинять продолжая погром.
Бомбы рвутся в Шалинском районе,
Мне же кажется, будто — в моём.

Вот и Грозный всецело разрушен,
И Аргун полыхает в огне.
По чеченцам палят равнодушно.
Мне же кажется, будто — по мне.

Генералы скрывают потери —
Им бы лишь поразвлечься в бою.
Дочь чеченца насилуют, звери,
Мне же кажется, будто — мою.

Кровь чеченцев пролили — и рады.
Сколько лет будет длиться разбой?
В дом чеченца попали снаряды,
Мне же кажется, будто бы — в мой.

Набирает стрельба обороты —
По Чечне бьют наводкой прямой.
Мир чеченца бомбят самолёты,
Мне же кажется, мир этот — мой.

На чеченцев напали пигмеи,
Облачённые в танков броню.
Неужели никто не сумеет
Защитить от мерзавцев Чечню?!

Как-то раз во время стресса
(Спит, казалось, вся Одесса)
Постучался громко кто-то
В дверь железную мою.
Не милицию ли это
Натравили на поэта
И сказали, будто где-то
Мысль я странную таю?
И шепнул я: «I love you!»

Посмотрел в глазок я круглый —
Показалось: чей-то смуглый
Лик стоял там, на пороге,
С автоматом на груди.
Дверь открыл я сразу резко
Так, что звякнула железка.
— Никого, — сказал я дерзко, —
Хоть шаром тут покати!
Сгинь, видение, уйди!..

Всё же слышу среди мрака
Стук. Не дождик ли заплакал?
Дождь, наверно, на карнизы
Сыплет слёзы, как зерно.
— Проверять тот стук не стану! —
Вслух я выпалил дивану! —
Погрузился бы в нирвану!
Толку что смотреть в окно?
Там морозно и темно.

Вот и тихо стало в доме.
Так лежал я в полудрёме,
Находя в Шекспира томе
Очень звучные слова.
Вдруг увидел: на балконе,
В нашем Киевском районе,
Ворон, словно вор в законе,
Сел на бюст Толстого Льва.

Это мистика, ей-богу.
Птица вызвала тревогу.
Сочинить ли ей эклогу?
Не чинила бы вреда!
Иль махнуть рукою: «Кыш ты!
Ворон! Проклят будь ты трижды!
Слушай, скоро ль улетишь ты?»
Он в ответ мне: «Никогда!»

— Значит, я к тебе привязан
И тебя любить обязан?
Боже, кем я так наказан?
Бред какой-то! Ерунда!
Завершай скорей беседу!
Паспорт выдадут мне в среду —
Я в Америку поеду?
Ворон крикнул: «Никогда!

Оболванен ты до жути:
Ведь она с тобою шутит!
Суждено тебе в закуте
Жить не месяцы — года!
Ты какой-то шмарой бредишь?
С ней вареников не слепишь!
Никуда ты не уедешь.
Понимаешь? Никогда!»

— Что ж, спасибо, вещий Ворон,
За подсказок целый ворох!
Зря, как видно, тратил порох.
Значит, взорван чувств собор?
Отослать стихи ей, что ли,
Где плыву я с ней в гондоле,
Чтоб не знать сердечной боли?
Ворон крикнул: «Nevermore!

Позабудь её сейчас же! —
Ворон был чернее сажи.
Находясь как бы на страже,
Вёл со мною разговор, —
Не встречайся больше с нею,
Позабудь, как ахинею.
Лучше думай про Гвинею.
Не печалься! Nevermore!»

— Почитать, быть может, Пруста?..
Не слетает Ворон с бюста
Льва Толстого: как лангуста,
Прицепился возле штор.
Лев Толстой заплакал вроде:
— Что ж вы, демон, лоб мне трёте? —
И пропел, как Паваротти,
Чёрный дьявол: «Nevermore!»

Пора прощаться с этим светом белым.
Как снег, белеют волосы мои.
Пора прощаться мне с душой и телом.
Прощайте, Шиллер, Лорка, Навои!..
Прощаюсь я с поэзии тропою.
Придётся мне безмолвным стать, как ил.
Прощай, мой воздух! Я дышал тобою.
Прощай, асфальт! Я по тебе ходил.
Прощайте, солнце, слякоть и пороша,
Прощай и ты, постельный мой режим!..
Мне кажется, прощаюсь я с хорошим,
Забыв, что расстаюсь я и с плохим.
Я в плен захвачен грёзою смертельной:
Земля меня похитит, как портрет.
Прощай, чадящая труба котельной —
Одна из самых мерзких сигарет!
Прощаюсь с морем, птицами, цветами.
Прощай, луна! Прощайте, звёзд огни!
Я буду жить детей своих сердцами,
Хоть знаю: станут прахом и они.
Что ж, отлистал я жизнь, как эпопею.
Маячит погребенья ритуал.
А с кем я попрощаться не успею,
Простите: так стряслось — не ожидал.
Прощайте навсегда, любимой очи,
Лучи заката, привокзальный сквер!
Я говорю себе: «Спокойной ночи!
Пора мне спать, как спит в веках Гомер».

Я вспоминаю детство. Между прочим,
Жилось несладко. Нелегко я жил.
Припомнилось: токарничал мой отчим
Точил он ручки для сапожных шил.
Не церемонясь, говорил он резко
И прививал во мне к труду любовь.
Я гаечные грани тёр до блеска
Так, что на пальцах проступала кровь.
А если грань зеркально не сверкала,
Царь гаечный стегал меня ремнём.
Стоять мне на коленях предстояло,
Над головой держа тяжёлый том.
Огромный том в руках дрожал нетрезво,
Казалось, руки обжигал огнём.
Белинского я ненавидел с детства,
Хотя и ничего не знал о нём.
Сто гаек — каждый день! Своё заданье
Я исполнял, не прекословя злу.
Но вновь наказан за непослушанье:
«Коленями на гвозди стань в углу
И высоко держи Виссариона,
Пока просить не будешь у меня
Прощения!..» Стоял я отчуждённо,
В коленях ощущая жар огня.
Въедались в кожу гвозди среди мрака
Стоял в углу я, потерявший речь.
Виссарион неистов был однако.
О, детства моего дамоклов меч!
Напомнили о нём стихи в блокноте.
Нет отчима давно. Прошли года.
Но том в кроваво-красном переплёте
Мне, как химера, снится иногда.

Мне слышится голос. Он звонок.
Рассвет разбрильянтил сады.
Висит над землёй жаворонок.
Что видит он с той высоты?
Внизу панорама раскрылась.
Какие оттенки, тона!
Хлеб косят. Скирда появилась.
Как мамонт, огромна она.
И всё это жизни основы.
Вдали серебрится роса.
Поводят рогами коровы
То влево, то вправо слегка.
Коровы белы или буры?
Идут они, как на парад.
Их чёрные пятна на шкуре,
Как страны на карте, блестят.
Луч солнца, как ниточка, тонок.
За стадом следят пастухи.
Об этом поёт жаворонок,
Как будто слагает стихи.
Он весь — в стихотворной стихии,
Дарящий нам свет и тепло.
Но есть среди птиц и другие —
Есть птицы, творящие зло.
Подкравшись, неистовый коршун
Вдруг птаху схватил на лету.
Как звон золотистых горошин,
Попадали звуки в скирду.
И песенка из поднебесья
Не льётся уже за селом.
Умолкла прекрасная песня.
И точку я ставлю на том.

Красив сиреневый левкой.
Он нарушает мой покой.
Я запах пью его — пойми! —
В речной, берёзовой Перми.
Здесь, за бревенчатой избой,
Осина шепчется с сосной,
И белизною зимних вьюг
Кружится тополиный пух.
А облака, как сизый дым,
Плывут под небом голубым.
Цветёт калина вдалеке.
В моторке мчусь я по реке.
Белеет Камы Млечный Путь…
Я вспомню всё когда-нибудь.

Сквозь молодые тополя
Пейзаж ворвался в сердце прямо:
Залиты золотом поля,
Что купола святого храма.
Мир ярче самоцветных звёзд,
Лучей рассвета золотистей,
Сверкающих на сотни вёрст,
Красивее осенних листьев.
Как пламя жёлтое ракет,
Что мир хранить всегда готово —
Подсолнухи в Егорлыке,
Сынишки солнца золотого.

Если лёгкой походкой ступала она по бульвару,
Распускались деревья — и праздник рождался вокруг,
А платан размечтался: всю жизнь обнимать бы чинару,
От суровых её укрывая метелей и вьюг.
Если шла по бульвару она, улыбались ей боги,
И две тысячи солнц, отражаясь в фасадах домов
И в стеклянных киосках, светили ей ярко в дороге,
Как две тысячи нежно влюблённых в неё женихов.
Если стройные ноги её по бульвару ступали,
Мир искрился, как сказка, и все улыбались вокруг.
И казалось тогда: на высоком своём пьедестале,
Как счастливый мальчишка, подпрыгивал бронзовый Дюк.

С дочкою гуляю по бульвару.
Но прохожим это не по нраву,
Вновь язвят: «Глядите! Старый чёрт
Рядышком с молодушкой идёт!..»
«Да, любви все возрасты покорны, —
Слышен голос женщины-валторны
В пепельно-лиловом парике. —
Им бы в лодке плавать по реке!..»
«Видно, у него у моря дача,
К деньгам потянулась, не иначе.
Повезло!.. Ведь если он помрёт,
Всё богатство к этой перейдёт!..
Долларов, пожалуй, тысяч триста! —
Шепчет краля возле «Интуриста». —
Мне б такого хахаля найти —
Я была б на правильном пути!»
Мне ж смешно. От реплик молодею
И, гуляя с дочерью своею,
Ощущаю, что совсем не стар.
Завтра с внучкой выйду на бульвар.

Душа, зачем ты бредишь чистотой,
Желая петь, как птицы на рассвете,
Цвести, как сад весенний, молодой,
И беззаботно хохотать, как дети?

Душа моя! Разбитым кораблём
Зачем скрипишь над горестной волною?
Дрожишь подбитой ласточки крылом?
И кто, скажи мне, этому виною?

Душа, зачем опять летишь ты вдаль
Письмом в нераспечатанном конверте?
По клавишам машинки бьёт печаль,
Как дятел приближающейся смерти.

Писать о грустном, говорят, нельзя:
Должна, мол, радость литься в стихоречи…
Но снится мне: на кладбище друзья
Несут меня, под гроб подставив плечи.

Задыхался я, как ландыш в аммиаке,
Многолетней коммуналки жалкий раб,
А вокруг меня визжали, как собаки,
Злые твари: Мельничучка и Хараб.

Это были гениальные писаки
Гнусных кляуз и нахальной клеветы.
И казалось, что не выплыть из клоаки
И не выбраться из горя и беды.

Но как в жаркий день глоток воды из фляги,
Мне фортуна подарила после мук
Дом с балконом, где не воют, как собаки,
Злые твари: ни Хараб, ни Мельничук.

Светит солнце. Перестал я жить во мраке.
Выхожу я на цветущей жизни луг.
С поля зрения исчезли две собаки —
Твари злые: и Хараб, и Мельничук.

Как белка, прыгал в кедрах день,
И, сея солнечные блики,
На золотых рогах олень
Светило нёс для оленихи.
Да, нёс он солнце на рогах.
Оно благоухало хвоей
И, отражаясь в родниках,
Томило, душу беспокоя.
Потом к ногам её скатилось.
Сияла счастьем олениха —
К оленьей морде прислонилась,
И стало сказочно и тихо.

В хрустальной вазочке на полку
Поставлю ветку бузины —
Зонтиковидную метёлку,
Похожую на круг луны.

С журналом на краю дивана
Задремлет невзначай жена.
И свет я выключу. И странно
запахнет эта бузина.

Потом жена моя проснётся
Среди полночной тишины...
Луна ей с неба улыбнётся
Цветущим кругом бузины.

Мне кажется, что я калека,
Что я на этом свете — гость,
Когда несмазанной телегой
Скрипит голеностопа кость.

Мне представляется: дельфином
Плыву за светлым кораблём,
Когда я грею парафином
Голеностопный перелом.

Потом, как в лодочке воздушной,
Взлететь желая в облака,
На костылях качаю душу,
Покамест лечится нога.

Мне не лежится на перинах —
И я хожу на костылях,
Как маятник в часах старинных
Иль словно солнце в небесах.

Я помню: был он дерзко молодым.
Был в женщину влюблён напропалую.
Как жадно пил он сигаретный дым
И словом украшал всю жизнь былую!

В его очах сверкала теплота.
Над рюмкой коньяка он балагурил.
Не веря, что нагрянет вдруг беда,
Как лермонтовский парус, жаждал бури.

Слова он рассыпал, как конфетти.
Однажды возвратился я из Ялты,
А он звонит: «Пропажа! Приходи!
Старик, я жду тебя! Куда пропал ты?..»

Я не был на его похоронах,
Не мог над гробом слышать выступлений.
Меня одолевал смертельный страх:
Всем сердцем отвергал я путь последний.

Хотя в глазах внезапно стало влажно,
Не шёл я на кладбище. Кто поймёт?
Среди могил услышать было страшно
Мне Домрина последний анекдот.

Приходишь ко мне ты, как радости, редко,
Свои мне читаешь стишки.
Мы дарим друг другу, дымя сигареткой,
Успехи, секреты, грешки.

Ты думаешь: им ли ругать меня? Им ли?
А дома — мораль и галдёж, —
Мы оба с тобою с рождения влипли,
Там ждут, что, как я, ты уйдёшь.

Пьянчуга-сердечник, он делает вермут.
Мне — отчим. Тебе он — отец!
Его бы я попросту выпорол, стерву,
Спасибо, что я — не подлец.

Ты думаешь часто: уж лучше каверны,
Чем ссоры, угрозы, бои...
Как скверны, как скверны родители Веры.
Они вполовину — мои.

Хоть без отца, припоминаю, рос я,
Близка мне та далёкая пора:
Как рыжие весёлые колосья,
Росли мальчишки нашего двора.

Пришёл я снова ниве поклониться:
Меня у хлебной золотой стены
Встречают колкие усы пшеницы,
Словно отец, вернувшийся с войны.

1
Кудри светились светло-каштаново.
Кончилась лекция, все расходились.
Лестницы мрамор — как фортепьяно:
туфелек девичьих звуки катились
вдоль по ступенькам градом горошин,
звоном прозрачных дождинок о зонт.
Брюсов, казалось мне, я и Волошин,
и уж не хуже могу, чем Бальмонт,
ладить из брусьев словесных стропила,
рифмами смело и плавно болтая.
Лишь записать их могу не всегда я:
надо бумагу достать и чернила.
В лестничной клетке тебя ожидая,
облокотился я на перила.

2
Облокотился я на перила.
Жду — не дождусь. Ну, когда же придёшь ты?
Так ожидают на острове почты.
Встретиться нужно — сама говорила.
Будешь ты мне и Рембо, и Бодлера
нежно читать и светиться незримо.
Слово пьянит меня, словно мадера
горной Армении или же Крыма.
Всё-таки я позабуду едва ли
губы, что рдели плодами кизила.
Вроде бы нет в сердце терпкой печали.
Первая встреча жива. Очень мило
(я постараюсь припомнить детали)
ты мне случайный взгляд подарила.

3
Ты мне случайный взгляд подарила,
будто меня напоила дурманом,
и, не боясь критикана-зоила,
взгляд я сравнил с голубым океаном.
И захотелось мне вдруг их сонетов
свить свой венок, будто гнёздышко птица,
хоть и не в моде он у поэтов,
так как для этого надо трудиться
и покорпеть, чтобы петь без обмана
о красоте серебристого стана
лунной берёзы, о соснах-царицах
и о твоих, моя лада, ресницах.
Только увидел я их у фонтана —
понял я сразу: ты не жеманна.

4
Понял я сразу: ты не жеманна,
ты безыскусна, неприхотлива,
ты для меня — как напиток нарзана,
ты для меня — как цветущая слива.
С хлебом тебя, не стыдясь, зарифмую.
Буду открыто писать, как Каверин.
Славя тебя, совершенно земную,
к звёздам тебя возносить не намерен,
чтоб не носиться туда и обратно,
чтоб не кричать: «Покажись-ка мне, ну-кась!»
С речкой лесною тебя, вероятно,
можно сравнить, когда ты изогнулась
да к Беранже, как ко мне, прикоснулась
необычайно, радостно-жадно.

5
Необычайно, радостно-жадно
ищем «Разбитую вазу» Прюдома,
слушаем Аполлинера Гийома,
Жака Превера, Эмиля Верхарна.
Так наш Крылов изучал Лафонтена,
Пушкин Вольтером так упивался.
Нежными флейтами голоса-плена
ты восхищала — и я волновался.
— А с Пастернаком не хочешь сразиться?
Строчку Верлена сделал он узкой.
Все эти перлы должны отразиться
В зеркале строчек поэзии русской, —
Так ворковала моя голубица,
Чуть прикасаясь к лире французской.

6
Чуть прикасаясь к лире французской,
девушка сыплет на струны брильянты.
Я забываю про гул институтский.
По коридорам идут аспиранты.
Кто-то глядит в расписание тупо,
кто-то столкнуться с деканом боится.
Я же тобой увлекаюсь, голуба.
Ты для меня — как красавица Рица.
Мимо окошка красный автобус
в сторону севера мчится, на юг ли?
И, раскрасневшись, как гладиолус,
я заблудиться хочу среди джунглей
рыжих волос. К ним невольно притронусь,
будто бы к струнам трепетных гуслей.

7
Будто бы к струнам трепетных гуслей,
к «Шалостям музы» Ростана Эдмона
мы припадаем. Сердцем пою с ней,
как соловей, — и легко, и влюблённо.
Мы о возвышенных чувствах мечтаем,
дружбу мы водим с «Далёкой принцессой».
И «Бержерака» запоем читаем.
Горький Максим был пленён этой пьесой!
Как Сирано относился к Роксане?
Нежностью светлой грудь клокотала.
Долго хранил он любовь свою в тайне:
нос заострился подобьем кинжала.
Веткой жасмина дрожала Роксана…
Ты мне читала пьесу Ростана.

8
Ты мне читала пьесу Ростана,
бьющую чистого чувства ключами,
дивной любовью горящую рьяно.
Звуки, чаруя, звенели ручьями.
Слаще пирожных и марципана
мне представлялась фраза любая.
Я замирал глубоко и пространно.
Лишь трепетала мечта голубая
влажной звездою в неба бокале.
К ней я тянулся длинным жирафом.
Плыли минуты, как фестивали,
в энтузиазме души величавом.
И облака вдалеке проплывали
странным, волшебным огненным шарфом.

9
Странным, волшебным огненным шарфом
кутала туча луну золотую,
но, непослушная, розовым шаром
с неба скатилась и скрылась за тую.
Через минуту опять засияла —
луч золотой, как художник искусный,
обрисовал очертания яла
и вдалеке пароход сухогрузный.
Вечер тот лунный казался мне сказкой,
музыкой, льющей свет мадригала.
Волны плескались то тихо, то страстно
и целовали песок у причала.
Я задыхался от счастья. Ты лаской
сердце мне сжала, сердце мне сжала.

10
Сердце мне сжала, сердце мне сжала,
душу встревожила речью скворцовой.
Ветер осенних осин полушалок
мял в синеве, будто парень бедовый.
Звёзды над нами цвели, как ромашки,
но не умел собирать я букетов:
медленно крылья росли у Пегашки —
я не взлетал за венками сонетов.
Мне сочинять их тогда и не снилось.
Небо, как плащ колдуна, серебрилось.
Месяц, как ослик, скакал неустанно.
Думать о грусти было мне рано —
радостью в сердце строчка искрилась:
ты без пощады пылко желанна.

11
Ты без пощады пылко желанна.
Редко бывает в жизни такое.
Дышит душа моя так несказанно
запахом розы, липы, левкоя.
Как хорошо, что не знает покоя
гулкое сердце, дитя барабана!
Очарование так многогранно!
Может быть, что-то в тебе колдовское?..
Помнишь ли пальцев твист на гитаре?
356Помнишь, сияла белая астра?
Как хорошо, что мы встретились завтра
там, где стоит на Приморском бульваре
памятник Пушкину с ветками лавра.
Вся ты — источник нового жанра!

12
Вся ты — источник нового жанра,
светлых раздумий ясная зорька,
праздник добра, чудо звёздного дара —
в сердце те звёзды чувствовал Лорка!
Чтобы найти этим чувствам названья,
на чудотворную нить вдохновенья
бусы сонетов решил нанизать я.
Цепи кую, где сонеты — как звенья.
Слово на вес проверяю, как злато,
то превращаюсь на миг в сталевара,
то вдруг припомню: в музее когда-то
видел тебя на холсте Ренуара.
Мало мне у Окуджавы Булата
песен разливных, страстного жара.

13
Песен разливных, страстного жара
жаждет душа моя снова и снова.
Юный Пегас мой похож на Икара —
рвётся в огонь поэтичного слова.
Знаю, что нужно беречь эту лошадь —
за ожерельем сонетов пореже
ездить… Пешком выхожу я на площадь
и догрызаю сонетный орешек.
Всё-таки грустно от завершенья
каторги сладкой — стихосложенья.
Радостно мне воспевать неустанно
снов дактилических яркие гроздья,
хоть ускользнула сонетная гостья —
рыжая Жанна, рыжая Жанна!

14
Рыжая Жанна, рыжая Жанна!
Где же волос твоих яркая осень?
Где же очей твоих лёгкая просинь?
Скрыло всё время густого тумана.
Ты полюбила другого. Он лучше.
С памяти смыт я дождями разлуки.
Скоро закружатся снежные мухи.
Может, не хватит чернил в авторучке?
Всё в этом мире непостоянно.
Мама склонилась над первенцем: «Баю!»
Лик Эренбурга с портрета Сарьяна
смотрит, как я свой венок завершаю
и улетевшие дни воскрешаю:
кудри светились светло-каштаново.

15
Кудри светились светло-каштаново.
Облокотился я на перила —
ты мне случайный взгляд подарила,
понял я сразу: ты не жеманна.
Необычайно, радостно-жадно,
чуть прикасаясь к лире французской,
будто бы к струнам трепетных гуслей.
ты мне читала строки Ростана.
Странным, волшебным огненным шарфом
сердце мне сжала, сердце мне сжала:
ты без пощады пылко желанна.
Вся ты — источник нового жанра
песен разливных, страстного жара,
рыжая Жанна, рыжая Жанна!

Я — шофёр лимузина поэзии.
Мотор — метафоры.
Приятно, когда машина заводится сразу.
Посмотри на меня
зовущими глазами —
и я приеду к тебе
по шоссе
твоего синего взгляда.

Стоишь ты, как нетронутый Грааль.
Соски готовы продырявить платье.
А я мечтаю хоть одно объятье
Надеть на стан твой тонкий, как хрусталь, —
И холодок твой лаской растопить,
Чтоб взгляд сиял, как праздник, чист и светел,
Чтоб сердца моего поющий петел
В узор любви вплетал рассвета нить.
Но между нами — сумрачная даль.
Я втайне этой дали шлю проклятье…
Твои соски хотят продырить платье.
Стоишь ты, как нетронутый Грааль.

Грааль — чудесный сосуд, ниспосланный, по преданию,
с неба. Обладал чудодейственной силой. В средние века нахо-
дился в особом замке в северной Испании. Пусть Граалем ста-
нет и это стихотворение! (Прим. автора).

Глаза по книжке бегают вовсю,
И в этом выражается манера.
Читает сказки острова Хонсю
Малышка-дочь, склонившись у торшера.

В Японии деревья где-то есть.
Там журавли летят по ткани красной.
Смог ткань такую Гонта приобресть —
Была она немыслимо прекрасной.

Пришёл торговец Гонта к старику —
Скупал у всей деревни ткани Гонта:
— Ведь я тебя озолотить могу!
Продать всю ткань ты должен мне охотно!

За дверью слышится: «Кирикара!
Тон-тон! Тон-тон!» — стучит станочек ткацкий.
О, ткань из журавлиного пера!
В Японии посёлок есть бедняцкий.

Мне дочка рисовала на листах
Летящих журавлей вдоль свёртков длинных.
В закатном небе пролетает птах.
Прекрасна ткань из перьев журавлиных!

Закрыта книжка. Сыплет снег в горах.
И вижу милой девушки фигуру.
Метелица метёт. Стоит в дверях
Вся снегом запорошена О-Цуру.